как очнулся, как подполз к полусгнившему поваленному стволу, как сел, опершись на него спиной, — это хоть убей.

Да и не важно. Главное — получилось.

Радости он не испытывал.

Максим снова закрыл глаза. Передохнуть, отдышаться, да и в путь. Перекурить, наверное. Как у нас тут говорили — всякое дело начинается с перекура. Там так не говорят…

Он сунул руку в карман просторной куртки. Пальцы наткнулись на гладкий шар. Ага, вспомнил Максим. Обратная связь. Односторонняя, одноразовая, ненадежная. Вот и кнопка. Он коснулся кнопки подушечкой большого пальца. Просто коснулся — нажимать рано.

Нашарил портсигар, подаренный когда-то Наташей, зажигалку. Но вытаскивать не стал — курить решительно не хотелось.

Что ж, надо двигаться, нечего тянуть. Сейчас, подумал Максим, встану, пройду по лесу — здесь это лес, а никакой не Парк, — выберусь на опушку, пересеку луг… хотя нет, это там между лесом и деревней лежит луг, зеленая трава, усыпанная синими и желтыми цветами, шмели жужжат… а тут — поле. Картофельное, кажется.

Значит, через поле — миную одну деревню, другую, будет станция. Дождусь электрички на Москву; денег здешних ни копейки, конечно, забыл их в той, старой одежде, которая так дома и лежит… в пакете из плотного пластика, в дальнем углу мастерской, что в подвале оборудовал… досочку иногда обстругать, то да сё… для души…

Дома, поймал он себя на мысли. Дома тот рубль с мелочью забыл. Ха.

Я здесь дома, здесь. Максим постарался быть убедительным. Получилось не слишком-то.

Ладно, хватит рассусоливать. Без денег, так без денег, зайцем доехать тоже не проблема. До Ждановской, а там… а там видно будет.

Пора. И боль уже унялась немного. Пора.

Он открыл глаза.

Поляна, конечно, мало что общего имела с той, которая в Парке. Даже, можно сказать, и не поляна вовсе — так, проплешина. Почти вся кустами заросла, жалкими какими-то, унылыми. Коряги валяются там и сям полусгнившие. Не было их раньше. И вон того ржавого листа железа со следами давнего костра — не было. Да, и лесная его поляна изменилась. Что ж, восемь лет…

Вот дуб — тот же. Зато под дубом — каменюка здоровенная. Это об нее я и треснулся, когда упал, понял Максим. Ребро, наверное, сломал… Хорошо, что не головой…

Эх, говорил же Федор: пристегнись к ветке, мало ли что там, и вообще, шею сломаешь, идиот. Нет, заупрямился… Как пришел, так и уйду… Тьфу. Идиот и есть.

В воздухе висела влага. Максим на мгновение замер, прислушался к своим ощущениям — нет, грозы давно не было. И в ближайшие дни не будет.

Впрочем, теперь это уже не имеет значения.

Он неуклюже встал, снова непроизвольно вскрикнул от жгучего укола в правую сторону груди, потоптался, приноравливаясь к этой боли, и медленно зашагал в ту сторону, где, по его представлениям, находилась станция.

Лес казался чужим. Ни одной знакомой тропинки, все не так. Гуще он стал, лес, дремучее. И тихо кругом, только мелкие капли шуршат, падая с листвы, да изредка то ли зверь, то ли птица ухает далеко за спиной. И собственные шаги. А поездов, звуки которых обычно доносились сюда, не слышно.

Будут поезда, куда они денутся. Значит, зайцем до Ждановской, а потом…

Смутная тоска сдавливала сердце Максима. Потом — пешком, дом-то недалеко. И — устроиться во дворе, на лавочке где-нибудь, в сторонке от своего подъезда, но так, чтобы хорошо просматривался. И ждать. Люська его восемь лет тому назад похоронила, и наверняка замуж вышла. Как возвращаться? Ну хоть посмотреть на нее издали… И на детей… И на мужа ее…

А вдруг она переехала? Ну, соседей порасспросить аккуратно…

Хорошо, дальше-то что? Все восемь лет, как осел упрямый, одно себе твердил: домой, домой! А что дома-то делать — эти мысли от себя гнал, потому что боялся решимость потерять.

Ну вот и теперь отогнать. Решимость уже не нужна, все состоялось, но неясность угнетает, а это ни к чему. Все — потом, там видно будет.

К родителям потом поеду, сообразил Максим. Дай бог, чтобы живы были. Отцу сейчас шестьдесят девять, маме шестьдесят четыре, дай бог, дай бог… Кто-кто, а мама во все поверит. Как явиться, правда… Вот так и бухнуть: здравствуй, мама, это я, твой сын, я не умер, меня вышвырнуло черт знает куда, а потом обратно кинуло, а хоронили вы не меня… Бред… Так и убить ее можно…

Но все равно — к маме. Больше некуда. А уж как — опять же видно будет.

А добраться — доберусь. Троллейбусами, опять же зайцем… Да хоть пешком…

Тоска сделалась острой, обжигающей. Наташа… Вот где мой дом, пронзительно ударило в сердце.

Максим совершил над собой невероятное усилие и переключил все внимание на движение по этому нечистому лесу.

Чувство пространства не подвело. Тропа стала немного шире, между деревьями появились просветы. Вот и опушка.

Оказалось, что Максим выбрался из леса все-таки не совсем там, где предполагал. Но и эти места он тоже знал. Маленький пруд, за ним, слева, лесопилка — во всяком случае, раньше тут была лесопилка. Сейчас тихо, обеденный перерыв у них, что ли…

И поездов не слышно, снова отметил Максим. Тоже, может, перерыв… как это называлось-то… да, технологическое окно…

Он посмотрел направо. Что бы там ни располагалось — да хоть картофельное поле, — все скрывал бетонный забор метра в два высотой. А поверху — Максим напряг зрение — да, точно — поверху шла колючая проволока. В несколько рядов. Правда, с прорехами.

Чудеса, устало удивился Максим. Впрочем, восемь лет… Поди знай, что тут произошло…

Что ж, крюк не такой уж большой. В первую деревню, которая Минино, войти возле лесопилки, выбраться переулком на объездную дорогу, ведущую вдоль деревни к кирпичному заводу. Повернуть в противоположную сторону. Дорога всегда была насмерть разбитая, но по обочине, да налегке — не проблема, даже со сломанным ребром. А там уж и следующая деревня — которая Григорово. Рукой подать. По всей длиннющей главной (и единственной) улице протащиться. И — станция.

Максим ступил на главную мининскую улицу. Опять сжалось сердце. Глубокие рытвины, заполненные тухловатой водой; покосившиеся, дырявые заборы; жалкие почерневшие домишки за ними. И ни души.

Он повернул направо, побрел по улице. Сейчас вон там, по правую руку, немного в глубине, будет управа… тьфу, сельсовет, конечно, а перед ним памятник павшим героям Великой Отечественной — фанерная пирамидка в человеческий рост, выкрашенная серебрянкой и увенчанная гипсовой пятиконечной звездой. Как