— Ох, невероятно, ха-ха! Мил-друг, извиняй, но это не твоя дочка, а моя. И мать ее — не та зануда Моника (а знаком я с ней короче, чем тебе хотелось бы), а моя любовница Кристина. Я уже тысячи три передал на воспитание малютки да еще триста рублей на похороны.

— Ты ее хоронил?

— Нет, сестры это сделали как-то тихо, не сообщив ничего. Но я был на ее могилке на Волковом кладбище.

— Сейчас же свези меня, я хочу во всем разобраться!

* * *

Среди грустных холмиков, укутанных глубокими снегами, над всем бесконечным снежным полем едва заметно выглядывал новенький деревянный крест. Смахнув рукавицей снег, Чугреев прочитал на дощечке: «Марга». И все.

Горько стало купцу. Слеза скатилась по его щеке. Он едва слышно произнес:

— Дело, кажись, тут нечистое. Я истины добьюсь!

Приятели отправились к полицейскому майору. В тот же день прокурор дал санкцию на произведение эксгумации. Едва в вечернем сумраке исчезли тени последних посетителей кладбища и, тяжело скрипнув в петлях, закрылись ворота, как рабочие ломиками начали поднимать смерзшуюся в комья землю.

Наконец раздался глухой удар о крышку гроба. Эксперты, свидетели и судебный следователь приготовились к решающему акту. Рабочий, находившийся в яме, пропустил под гроб толстую проволоку, протянул концы наружу. Гроб был поднят. Отпустили выше фитили керосиновых ламп — стало светлее.

Рабочий ломиком поддел крышку, она легко отошла, и видавшие виды люди остолбенели от неожиданности. В гробу, празднично разукрашенная, лежала… большая улыбающаяся кукла.

Утром все пять сестренок были арестованы. Началось следствие.

Дело было настолько необычным, что оно попало не только на полосы газет, но и как классический пример мошенничества нашло место на страницах специальной литературы.

События развивались следующим образом. Акушерка, соблазнившаяся пятью рублями, не знала, куда деть ребенка. На следующий день она повела девочку с собой на службу и встретила давнего знакомого — помощника присяжного поверенного Селезнева.

Когда тот узнал, что ребенок сирота, то стал выпрашивать у акушерки очаровательную малышку. Самым веским доводом стали пятьдесят рублей, которые Селезнев тут же отдал. К тому же старой женщине сделалось жалко девчушку, которая по ее вине мыкала горе у шведок.

Как бы то ни было, Селезнев взял сироту с собой. Он сразу обратил внимание на синяки и кровоподтеки, покрывавшие тело ребенка. Предусмотрительный Селезнев отправился к врачу, и тот выдал ему справку о следах побоев. Селезнев отнес в полицию заявление, объяснив случившееся.

Тут же было возбуждено уголовное дело по нескольким статьям. Самым грозным было обвинение в истязании ребенка, за что грозили девицам каторжные работы.

Сейчас невозможно установить причину, но уголовное дело в отношении сестер-злодеек было прекращено «за отсутствием состава преступления».

А далее случилось и вовсе невероятное. Моника подала в суд требование, чтобы ей… вернули ребенка. Когда Селезнев в качестве ответчика представил заключение врача и нашлись свидетели издевательства над ребенком, суд отказал шведке в ее иске. Тогда проститутка с жалобой двинулась в Сенат.

Судебный хроникер Е. Козлинина в своих мемуарах, вышедших в Москве в 1913 году, с возмущением вспоминала: «На суде путем свидетельских показаний выяснилась вся эта чудовищная история… Но почему жалобщица и ее сестры за такую возмутительную проделку не были привлечены к уголовной ответственности, так и осталось тайной».

Селезнев и его жена, пианистка по профессии, стали отличными родителями. Они дали девочке хорошее музыкальное образование. По классу вокала она закончила Петербургскую консерваторию, пела на оперных сценах.

Игнатий Чугреев в конце концов женился на хорошей девушке из знаменитой купеческой семьи Абрикосовых. Бывая в Северной столице, он навещал Селезневых, дарил девчушке, пока она не выросла, игрушки, а затем делал богатые подарки.

Что касается сестренок, то спустя два года после описанных событий их обвинили в попытке отравить и ограбить двух богатых купцов из Нижнего Новгорода.

В пургу они пытались бежать из Питера на санях.

Нашел их егерь — спустя неделю. Пятеро сестренок представляли жуткое зрелище: сцепившись руками, обледеневшие, припорошенные снегом, они навеки застыли в фантастических позах.

Господь видит правду!

Словно зловещий рок тяготел над семьей Достоевских. Великий писатель страдал эпилепсией. Он пережил ни с чем не сравнимые муки приговоренного к смерти, полной мерой хлебнул горькой чаши каторги и солдатчины. Совсем молодой — в тридцать шесть лет — скончалась мать Достоевского. Собственными крестьянами был убит отец. Короток век первой жены писателя — Марии Дмитриевны, детей — Софьи и Алексея. Безвременно ушел из жизни любимый брат Михаил.

И уже на закате века всю Москву потрясла кровавая трагедия родной сестры Федора Михайловича — Варвары… Об этом наш рассказ.

— То-то любезная была езда, — с удовольствием говорила старуха лет семидесяти, неловко вылезая из саней и путаясь в длинных полах лисьего салопа. — И снежно нынче, и морозец самый легкий и даже приятный. От дочки домчались как на волшебном ковре-самолете — в мгновение ока. А ведь расстояние отскакали весьма интересное, неблизкое.

— Извольте, Варвара Михайловна, встать сюда, на утоптанное, — с подобострастием произнес парень неказистой наружности, впрочем вполне приличной.

Он был одет в сильно поношенную шинель, прежде солдатскую, но давно употреблявшуюся в штатских целях — вместо зипуна, и весьма засаленную, а в подоле даже разорванную, но крепко заштукованную.

— Тпру, шальной, — прикрикнул парень на резвого коня, впряженного в сани. — Держитесь, барыня, крепче, а это мне передайте. — И он с заботливой суетливостью принял у старухи легкий парусиновый сак замоскворецкой работы. — Вы верно заметить изволили, домчались мы живо. Каурого даже немного запарили. Повернитесь, пожалуйста, спинкой, смахнуть надо… — И парень тяжелой рукавицей начал стряхивать со старушечьего салопа снег. — Вот так, сделайте такое ваше одолжение, еще повернитесь. — И, соблюдая сугубую осторожность, парень сдул пушистые снежинки с допотопной, времен Екатерины, собольей шапки. — Эко вас засыпало!

— Ну, будет! — остановила его усердие старуха. — Иди-ка лучше на лестницу, посвети. Ишь, ходить стало что-то тяжело, а прежде порхала, что твоя птичка! Еще когда парадная лестница была открыта, так я, веришь ли, по нескольку раз по ней чуть не бегом взлетала. Пошли!

Уминая снег, наметенный возле крыльца, большими, обшитыми рыжей кожей валенками, парень вошел в неосвещенные сени черного хода. Нашарив на притолоке огарок свечи, он серником зажег его и, держа руку на отлете, двинулся по лестнице, освещая старухе путь.