Мария Лангсет спала, по-видимому, спокойно. Но лицо у нее пожелтело и осунулось, кожа блестела от пота. И был жар; чтобы убедиться в этом, Дортея прикоснулась к груди больной. Потом она приподняла покрывало — под больной было много крови и гнойных спекшихся сгустков, они почти высохли и почернели. Зловоние от них смешивалось с запахом пряных трав и незнакомой Дортее микстуры. Но из чего бы ни состояли снадобья Сибиллы, они, похоже, оказали благотворное действие на больную: отеки на животе и ногах были уже не такие сильные, как накануне. Дортея осторожно пощупала отеки, и там, где она нажимала, как в поднявшемся тесте, долго держались ямки. Но Мария как будто даже не почувствовала, что к ней прикасались.

— Я вижу, матушка, вы поставили ей пиявки?

— А как же без них? Больную-то кровь надо выпускать, толку от твоего отвара и от водки было не больно-то много. Да и от припарок тоже, — быстро добавила она, видя, что Дортея взяла мешочек с пряными травами, лежавший на стуле возле кровати.

— Но и вреда от них тоже не бывает.

— Это еще как знать, госпожа, они могут и повредить. Ежели они погонят в кровь то, что должно выйти наружу, тогда болезнь дойдет до головы и до сердца, а это уже верная смерть, скажу я тебе. — Цыганке явно хотелось самостоятельно распоряжаться возле больной. — Уж коли вы послали за Сибиллой, так и позвольте мне поступать по своему разумению. Можете не сомневаться, мне ведомо многое такое, чего ваши доктора и повитухи не найдут в своих книгах, не зря я семь лет провела на Севере и училась там у финнов их мудрому искусству.

Дортея наблюдала за цыганкой. Надвинутый на глаза платок затенял широкое лицо с выдающимися скулами и глубокими глазницами, на дне которых пылали маленькие черные глазки. Она не была безобразна, хотя ее смуглое желтоватое лицо покрывали глубокие морщины. Когда Сибилла хвалилась своей приобретенной у финнов премудростью, на ее узких губах играла хитровато-самодовольная улыбка, а ее высокая, немного сутулая фигура была исполнена достоинства. Двигалась она легко и бесшумно, и Дортея заметила, что ее темные, не совсем чистые руки и длинные пальцы, унизанные серебряными и медными кольцами, красивы и нежны, как у девушки.

Сибилла поставила стульчак в ногах кровати и положила на место снятые ею части. Потом уселась на это троноподобное сиденье — слегка наклонившись вперед и положив руки на колени, она зорко следила за всеми движениями Дортеи.

Против своей воли Дортея испытывала если не жуть, то какую-то неприятную тревогу под пристальным взглядом этой чужой женщины. Все казалось неправдоподобным — полночь, и она одна в чужом доме с этой таинственной кочевницей у ложа смертельно больной женщины… Сальная свеча, которую она зажгла, была скверная: на ней уже появился нагар, она горела неровно, и растопленное сало бежало по подсвечнику.

Дортея огляделась в поисках щипцов для снятия нагара, на столе их не было, и она подошла к сундуку Марии посмотреть, нет ли их там. Ей стало еще неприятней, когда пришлось повернуться к цыганке спиной. Чтобы немного овладеть своими чувствами, она взяла стеклянный кувшин, который стоял на сундуке, поднесла его к свету и стала рассматривать плававших в нем черных пиявок, причудливо изгибавшихся от преломленного в воде света. Отставив кувшин, Дортея хотела взять в руки медный ларец, чтобы рассмотреть и его, но ее остановил резкий окрик цыганки:

— Поостерегись и не трожь мой ларец! В нем лежат опасные вещи. Быть беде, если темные силы попадут в чужие руки…

— Правда? — Дортея обернулась к цыганке, не снимая руки с медной крышки. Что это, воображение или она и в самом деле чувствует легкое покалывание в кончиках пальцев? — Неужто это так опасно? Я верю, матушка Сибилла, что вы мудрая и многоопытная женщина, и, похоже, Мария Лангсет уже прибегала к вашей помощи. Но что же у вас там такое, что может подействовать даже через закрытую крышку?

— Для тебя это опасно! — резко ответила цыганка. По ее темному лицу скользнула насмешливая улыбка. — Вот ежели бы ты верила мне, я могла бы принести добро тебе и твоим близким с помощью тех предметов, что я храню в ларце. Но ведь вы, богачи, не больно-то доверяете мудрости кочевников — можно сказать, что большинство из вас не верит ни во всемогущего Бога, ни в того, кого не хочу поминать в этой комнате. — Она повела черными глазами, словно покосилась на бледную больную, лежавшую в кровати у нее за спиной. — А тогда вредно узнавать то, чего не знаешь. Да и что вам, богатым и всесильным, может быть ведомо из того, что скрыто даже от мудрецов мира сего и открывается лишь избранным, как написано в Библии.

Дортея села в кресло с рваной кожаной обивкой, которое с прошлой ночи так и стояло у двери в ткацкую. Она пыталась убедить себя в том, что странный книжный язык, на котором изъяснялась цыганка, звучит просто смешно — и лишь время, место и необычное наставление, похожее на мессу, придает ее откровениям такую торжественность. Цыганка подавляла Дортею своими мистическими речами.

— Кто всегда ночует под крышей, за запертыми дверьми и затворенными ставнями, не видит многого из того, что видим мы; мы лежим в тишине ночи на открытом воздухе и слушаем все, что творится вокруг, мы многое знаем, поверь мне. Ты богата, и ты танцуешь в больших залах с золотыми зеркалами и мягкими креслами. Мой танец не похож на твой, когда я иду босиком, чтобы поймать белую змею…

Ее фигура на стульчаке, освещенная сбоку единственной горевшей свечой, была преисполнена некоего пророческого достоинства. Из-под шелковой шали в темную клетку, наброшенной на плечи, поблескивали серебряные петли на черном корсаже, на груди под серебряной шнуровкой пылала ярко-красная косынка. Талия цыганки была схвачена широким кожаным поясом, украшенным медными нашлепками и звездами, на боку висел пристежной карман с медным замочком. В остальном наряд Сибиллы не отличался от одежды простой крестьянки, он был темный, но выглядел добротно и аккуратно. Когда цыганка сдвинула платок, закрывавший ее лицо, Дортея увидела, что лоб у нее низкий и широкий — хотя его ширина не превосходила ширину скул, — пересеченный тремя глубокими поперечными морщинами. На голове у нее была черная шапочка, какие обычно носили старые крестьянки, на шапочку была повязана яркая шелковая тряпица. Из-под этого головного убора виднелись совершенно черные волосы.

Цыганка, верно, навострилась производить впечатление на суеверных людей и по праву носила имя Сибилла — оно так ей подходило, что Дортея даже подумала, уж не было ли оно продиктовано ремеслом, которым цыганка стала заниматься в зрелом возрасте.

— Да-да, матушка, в ваших словах есть смысл. Я с вами согласна. Но болезнь йомфру Лангсет вызвана вполне естественными причинами, и потому вы сможете исцелить ее естественными средствами, не прибегая к колдовству. Даже мне с моими скромными познаниями ясно, что больной было полезно поставить пиявки.

— Я заняла их у одной женщины в Осерюдхагане. — Сибилла презрительно улыбнулась. — Это верно, я знаю много средств, одинаково доступных и твоему и моему народу. И потому как недуг йомфру вызван не завистью и не сглазом, но, как у вас говорится, естественными причинами, то и пользоваться следует естественными средствами… И все-таки Сибилла, а не ты выгнала порченую кровь, заменила ее живой и спасла жизнь этой капитанской газели. Тьфу! — Цыганка сплюнула. — Красивое дело, настоящее барское дело, ничего не скажешь! Меня еще никто не просил убить своего младенца в утробе вязальной спицей… Тьфу, тьфу, вот жестокость!