И начинаю понимать, почему Полина Фроловна, наготовив, накрыв и усадив всех за стол, большую часть времени стояла в углу комнаты, или в дверном проёме. И почему иногда смахивала слезу. Она не плакала, рассказывая мне страшную сказку. Но она смахивала слезу, радуясь живым тёплым людям за большим накрытым столом. «Что-то в глаз попало…» Да. Попало. Осколок той лавины льда, рухнувшей на её хрупкое сердце.

Так давайте же приготовим макароны по-флотски за то, чтобы не было революций и войн. Какими бы они ни были – эти макароны по-флотски. За то, чтобы не было никаких революций и никаких войн. И чтобы маленьких Бурбонов не отдавали на воспитание сапожникам-якобинцам. А маленьких Романовых не расстреливали в подвалах. Чтобы люди не гибли от взрывов и не останавливались сердца человеческие в ледяной воде. И чтобы человек не сходил с ума и не пил чай, глядя как вешают людей. Чтобы человек не сходил с ума – и не убивал человека. Потому что это плодит людей, сходящих с ума и, в свою очередь, жаждущих смерти. Давайте готовить, собираться за столами, пить, есть, сплетничать, петь дурацкие песни под гитару, танцевать…

А если вдруг оледенели конечности, замерло сердце в груди, захлебнулись лёгкие, стал в горле ком с пушечное ядро – это всего лишь память. Память о детских открытиях, которая вдруг становится свежее и острее, чем много лет назад. Яростнее, чем блики солнца, играющие на дымчатых очках великолепной Московской Галки. Обречённей, чем расплывшиеся от времени чернила на фотографии младшего бабкиного брата Алексея, моего двоюродного деда, которого я никогда не видела. Дворянского и кухаркиного сына, аристократа и верного ленинца, погибшего в 1945 году.

Никто не свят. Гвардейский экипаж вышел на Сенатскую. Против, например, того же Костенецкого, который на Бородинском поле по одну с ними сторону банником польских уланов околачивал. Или, вот, великий князь Кирилл Владимирович, бывший командиром гвардейского экипажа с 1915 по 1917, с красным бантом ходил в толпе, приветствуя революцию и падение самодержавия (к слову, нынче именно ветвь кирилловичей чуть ли не на реконструкцию монархии претендует, да-да, в нынешнем мире, в нынешнее время). Были они все правы? Или все они заблуждались? Не знаю. Я точно знаю одно: когда ярость благородная по обе стороны вещей – лучше готовить еду. Какими бы несъедобными не получились макароны по-флотски – это не фатально. Собаку заведите, в конце концов. Пусть бобик толстеет на макаронах. А не на человечине.

Однажды в моей жизни появился сациви. И нет, не тогда, когда в моей жизни появился харчо. В том доме, в Абхазии, где за столом сидели разнообразные горцы и несколько русских, на столе было столько всего, что разделению оно в моём юном организме не поддавалось. Это был просто пир всех органов чувств. Синтетический поток ощущений. Харчо вошёл в мою жизнь яркой утренней звездой, как комплимент от кока. Точнее – как волшебный эликсир от кока, развеявший похмельный мрак и не только вернувший мир и покой, но и раскрасивший небывало ярким импрессионистическим королевским синим и небо, и море, и горы. А сациви в мою жизнь вошёл много лет спустя после Одессы, круизов по Крымско-Кавказской, Грузии, Абхазии и юношеских безумств.

По молодости всё «много лет спустя», это уже в зрелости всё превращается в «не так давно».

Сперва в наш родзал вошла санитарка Лиля. То есть поначалу появилась новенькая «на этаже». На самом сложном первом этаже обсервационного отделения, там где изоляторы, «поздняки», «роды с улицы», необследованые. Сложный фронт. Санитарки всегда в большом дефиците. Хорошие санитарки – такая же редкость, как любые хорошие специалисты. Отличные санитарки – раритет похлеще обнаруженного в 1972 году, когда в ветхом деревянном доме в деревне Гарусово был затеян ремонт. Наконец-то такой, как следует. Или хотя бы немного лучше предыдущих тяп-ляпов. Потому что в мансарде пытались добраться до «анатомической» стены, препарируя разнообразные наслоения. Рисковали, конечно. Иные конструкции исключительно надстройкой живы. И вот одна из глубинных фасций. Какие-то странные листы и листы бумаг, где каллиграфически, а где и как курица лапой. Хорошо при ремонте художник присутствовал. Он как раз с ленинградскими детишками там с натуры писал. «Руки прочь!» – возопил он. И позвал краеведа. А какой же удомельский краевед, знающий, кому некогда принадлежал этот домик, не узнает почерк Алексея Андреевича?

– Божьей же ж ты матери смоленская икона! Вышний Волочек тебе в валенок! – сказал краевед и перекрестился на ветхую квитанцию.

Может и не так сказал и совсем и не перекрестился, но шок у краеведа был, это за доктором в ординаторскую не беги.

Аккуратно отделили от стен хорошо сохранившиеся бумаги, очистили, сложили в три большие папки. Пошли с ними в государственный архив. Но архивисты советские не то пылью сильно надышались и от этого у них хронический активный силикоз головного мозга случился. Не то отсырели они уже по самые души – но семейный архив Аракчеева на хранение не приняли. Хотя, как по мне, должны были лезгинку сплясать. Такая находка способна сделать жизнь или как минимум карьеру любого историка. В итоге бумаги остались у художника. И пролежали молча без малого тридцать лет, пока на них не вышел через того самого крестившегося краеведа человек, небезразличный к Аракчееву. В жизни всегда есть место подвигу или случайности. Или провидения. Что по сути – одно.

Так и уникальная санитарка – это всегда рука провидения. Поначалу к новеньким всем – в том числе и, разумеется, санитаркам, – весь персонал подозрителен и жесток. Чёрт его знает, какое оно! Нет, ну мы знаем, какое оно бывает. Вариант первый: девочка-оленёнок, не поступила в медицинский вуз. От кала её тошнит. При виде крови – падает в обморок. Руки трясутся. Глаза всё время на мокром месте. Обижается. Регулярно плачет в клизменной, где её жалеет разве что седой боевой анестезиолог. То на неё акушерка наорала. То доктор её вообще не замечает. Женщина посмела перед великосветским носиком несвежей простынёй размахивать. С какой стороны к ведру подойти – дитя не знает. В прежней беззаботной жизни полагала, что полы, подоконники, тумбочки, окна и унитазы с ваннами надраивает команда белоснежек-невидимок. Каталка у неё не едет, мешок с бельём из слабых ладошек выпрыгивает, бикс на хрупкую ножку падает. Или сразу вылетает – в поликлинику. Или же выучишь её чему-то – оно через год-два поступает таки в медин. Или, напротив, понимает, что не её это, не для того её мама в тех самых кроваво-тошнотворных муках на свет родила! Я бы вообще не принимала в профильные академии-университеты тех, кто не работал санитарками-санитарами. Издал же Пётр Первый указ, чтобы дворянам служить с рядовых! Русское дворянство, ясен-красен, и тут выкрутилось: стали записывать с пелёнок, а то и до, ещё в утробе. Солдат спит, ест, писает-какает – служба идёт. От груди кормилицы отнят уже подпоручиком. Что правда иногда могут разжаловать – как и поступил Потёмкин с Николаем Николаевичем Раевским. Резкость первого обернулась благом не только для последнего, но и для всей русской армии. Мамы, не пишите командирам слёзные сопроводительные письма, качая тему родства! Потёмкин – один, а родни у него щедро понаделано. Причём местами – самим Потёмкиным своей же родне. Иногда запутаться можно. Вот этот, к примеру, очередной парнишка – он Таврическому кто? С одной стороны вроде внучатый племянник. А с другой – сын.