Ага, я тоже так думаю. Три дня. Целых три дня я готовлю слова, паузы и аргументы. И они получаются у меня даже лучше, чем яблочный пирог или крыжовенное варенье. Мои слова можно есть, намазывать на хлеб, пить – тоже можно. Хранить в погребе для особого случая. Или добавлять в супы и макароны (ладно, в пасту).

А через три дня, вечером в пятницу, выясняется, что они – не пригодились. Алекс пишет, что отправил тебе вызов. Не от себя, а от больницы, как и обещал. Все счастливы.

– Мне там не понравится, – пообещала Марина возле самого порога таможенного «зеленого коридора». – Мне уже не нравится. Эти сосны, мосты, этот запах… Горы – тоже… Там очень плохо. Вообще, эта Америка…

– Не шали, – попросила я.

У моей Марины синие глаза. Я бы хотела назвать их кипенно синими, но кипенным бывает только белое. А синее, наверное, кипящим. А кипящее я не люблю. Когда Марина смотрит в небо или на море, то небо и море становятся серыми. Начинаются дождь и шторм.

Когда нас бросил Рома (надеюсь, что ненависть моя меня переживет и тленья избежит), Марина утратила цвет, как небо и море. Ушла в серость. И перестала быть Кузей.

А потом к порогу коридора подошел какой-то смутно знакомый парень… Я подумала, что это, наверное, мой студент. А он сразу меня разубедил:

– Я Георгий. И я прошу руки вашей дочери.

– Мама, – сказала Марина, – это больной мальчик. Не по-детски. Он все время хочет жениться.

Я посмотрела на Марину. Я задала вопрос глазами, бровями и всем, что еще есть на моем лице. Она засмеялась и сказала: «Да». Мне, а не этому пресловутому Георгию, в переписке с которым я якобы состояла.

– Он тоже летит в Сиэтл, – сказала моя дочь, и кончик Кузи уже точно проглядывал в ее бесстыжем облике.

– Видите ли… – сказал Георгий, краснея. – Я… У меня… У меня там женщина. Я хочу, чтобы она меня простила…

– У нас у всех там женщина, – сказала Марина. – Гоша, это наша женщина. Это наш крест и наша подруга. Ты забыл или ты притворяешься перед моей мамой?

– Вы летите, чтобы убить Николь? – догадалась я. – Вы хотите сказать ей, что она старая дура, при личной встрече?

Внутри меня живет пафос строителя коммунизма. Я бы нисколько не удивилась, если бы немедленно заломила руки, выставила бы их в таком виде вперед и прокричала бы фальшиво: «Как вы можете?!» Хорошо, что мой пафос – как брошенная собака. Недоверчивый, забитый, но очень послушный, особенно когда хочет кушать.

– Ну и что это было? – уныло спросила я.

– Оперативное вмешательство, – сказала Кузя. – Будем одновременно лечить чувство вины, – она кивнула в сторону Георгия, – и… Что там ставят нашей девушке? Триста разновидностей шизофрении…

– А потом?

– Мне там не понравится, – сказала Кузя. – И ему, скорее всего, тоже…

– Да, – подтвердил Георгий. – Мы вернемся. И я набью морду вашему Роме.

– У нас с мамой разные Ромы, – на всякий случай сообщила Марина.

– Я могу разным, – согласился Георгий.

* * *

«Не знаю даже, с чего начать, дорогая Оля. Я бы в жизни не написала тебе после того, что ты со мной сделала, если бы была хоть чуточку более любопытной. И не такой скучной!

Ну, что? Ты теперь считаешь, что у нас ничья? Что Го дан мне вместо Алекса? Чтобы я поняла, как это? Чтобы я задохнулась и превратилась в кокон? Чтобы меня так и не распустившимся бутоном положили в гроб? А он, Го (данный мне тобой в отместку за Алекса), осознал и раскаялся? И дал обет безбрачия, глядя на мое холодное, отрешенное, но все еще прекрасное и совершенное (я тут похудела еще на три кг) тело???

У меня, Оля, сейчас отличные галлюцинации. Ты себе даже не представляешь какие.

Но все равно не такие, как у тебя.

И где-то глубоко в душе я думаю, что не ты, не ты, точно не ты разрабатывала этот, как вам всем кажется, чудовищный план. Я хотела спросить у этой жопы Кузи, что там по поводу «never fails»,[23]а потом подумала (хотя многие считают, что я критически не способна думать)…

Я подумала, что все справедливо, Оля. И хочу тебя огорчить. Кузя не любит Го. И не полюбит. Зато у них разница три года, а не сто три, как у нас. Еще я хотела спросить у этого мелкого предателя, так ли он целует нашу Кузю, как меня при побеге. Но не спросила. Потому что знаю: не так.

Меня он целовал, конечно, лучше. Но приехал, чтобы выносить из-под меня судно. А я хоть и больная, но ходячая. Мне пришлось еще учиться «делать под себя». Это, знаешь, не каждый здоровый человек освоит. Плюс возможные пуки и прочие пролежни. А звук! Оля, от таких звуков способен умиляться только Алекс.

И он умиляется. Извини. Он огорчается из-за этого судна так, что теперь мы будем обследовать не только мою бедную талантливую голову, но еще и позвоночник, кишечник, печень, желудок и снова голову…

Я здесь немного пою. Меня приезжают слушать со всего побережья, так что денег на новые обследования хватает. Не волнуйся.

Кстати, я его не узнаю. Не Алекса, а это большое счастье по имени Го. Он все норовит застыть с моим судном посреди палаты и начать извиняться. А писаю я, как ты понимаешь, равно как и какаю, не цветами.

– Я буду стараться все это исправить, – такой у нашего хлопца зачин. – Все было честно, но недолго… И теперь…

Мне, конечно, очень интересно, что «теперь», но до садо-мазо, you know, я не докачусь никогда.

– What’s dirty nigger![24]– кричу я, не давая мальчику перейти к припеву. Я кричу громко, призывая в палату санитаров и прочих ответственных за модную тут толерантность и политкорректность лиц. Меня стыдят всякими успокаивающими уколами прямо в вену.

Вообще, я не очень люблю негров. Хотя в качестве нового чувства я присмотрела себе одного доктора-физиотерапевта из афроамериканцев. Сейчас очень важно, справится ли он со своим расизмом. И если да, то все очень и очень может быть…

А когда идет дождь, твоя Кузя криво усмехается и говорит: «Привет, Ромка…» И когда вдруг ветер или большая надутая туча среди ясного неба… Она думает, что это – Ромка.

А Го сердится, закусывает губу, почти плачет. Зато никакого подвига. И Кузя ему «как дышать».

Когда тут идет дождь, Оля, я прошу судно особенно часто.

Недавно я написала статью, а потом переделала ее в монографию. Сейчас мы с врачом-физиотерапевтом ищем издателя. Это книга о карме.

У вас сколько девочек живет в городе? Миллион? А в разных Европах и Америках?

Еще полтора? Два? Вообще, их должно быть около миллиарда, этих разных девочек. А с учетом того, что Го знает пять языков, каждая из этого миллиарда могла быть выбрана высшим разумом для миссии по постановке меня на место.