знакома мне она, – отозвался Федор с живостью. – В ней – очень сходные слова: «Солдатушки, браво, ребятушки, где же ваши жены? Наши жены – ружья заряжены – вот где наши жены», – пели мы в то время. Всегда-то воевало мужичье. За чужие интересы. Сколько сил здоровых поистрачено, сгублено. Но разве это жизнь мужицкую улучшило сколько-нибудь? Она толчется, ровно в ступе.

– До чего же глупо все-таки, – сорвалось с языка покрасневшей Наташи.

– А что, дочка?

– Самые слова в этой песне…

– Ну, понятие, что ль, отсталое. Но понятно, по-моему, все. – Федор тыльной стороной руки потер подбородок, шурша щетиной.

– Где же он трубил ту службу солдатскую? Он солдатом был? Рядовым?

– Да, простым солдатом. А называл он чаще Украину.

– Интересно, – удивился Федор. – И мне тоже там пришлось помыкаться.

– У меня, знать, слезы стали очень близко к поверхности, – вроде б извиняющее сказала Анна, впав на минутку в тихую задумчивость: в тех словах Василия, написанных им по-нарошному, она еще больней теперь восприняла его предчувствие разорванности жизни их. – Теперь от всего: обиды, злости и досады – плачу, не опомнюсь.

– Война всегда на войну похожа, – говорил Федор сочным, чуть хрипловатым голосом, – я сегодня тоже… ночь не спал. Вертелся, как червь земляной, – почему-то признался он, или только сделал попытку признаться в чем-то.

– Уж поскорей бы выстреблись они отсюда, – Анна думала о другом, – Валеру, сынка, забрали в лагерь – и что с ним?

– Воспитание у них такое. И такая же идеология. Немцы живут войной, любят играть в нее. Им дали поджигательного фюрера – они и накрутили мордобой. Не зря же говорят: положи перед немцем масло и каску для того, чтобы он что-нибудь выбрал для себя, – он, не задумываясь, выберет каску.

– А как они все еще не ведают, что это такое, а им велено исполнять? – вмешалась Большая Марья – заговорила грубовато.

– Убивать-то? Это вы хотите сказать? Да? Самоочевидная же истина: трагедия немцев сегодня не в том, что им велено это кем-то всемогущим, а в том, что они еще настолько приучены с пеленок быть послушными, что охотно исполняют все подряд, – все самое ужасное, и зная, зная хорошо, что чем пахнет, сколько стоит. И ведь знают очень хорошо, но исполняют в точности, без отступлений, автоматически – от сих до сих, – судил категорично Федор, заводясь, но не повышая голоса. – Все они, арийцы, до того воинственные – заплеснели этим. – Он разгорячился и тут же покачал на себя головой: – Вот псих-то ненормальный стал. Невольно станешь. Извините меня.

– Анна уже веселей поглядывала на него. Будто бы приободрилась.

– Нет, ведь что же получается, – начала она, – все высшие – кто в начищенных чинах и званиях – управители невиданно один перед другим раскручивают свои палительные страсти и мудруются, а ты страдай, весь дрожи и не смей рыпаться? Пропащее, значит, дело? Так?

– Ну, так вот, поди! Меньше брешут, меньше радуются. А стратеги-генералы (и особенно немецкие), известно, всегда добрые на чужой каравай. Шире рот разевай.

XXII

– Скажите: вы что же, когда-то в самой Германии в плену пребывали? – тихо спросила Наташа.

– Да, в ней находился: второй уже раз мне не повезло, – сказал Федор, вздохнув. И не то про себя засмеялся странно, не то застеснялся чего-то. – Угодил я в пятнадцатом году нехитростно. А проснулся – все вокруг уже мертво, вздыблено, перепахано снарядами. Все столетние деревья и те побиты. Лишь надо мной огромный – в облака упирается – коряжистый дуб, под которым я славно так выспался, цел-невредим; при обстреле незатронуло нисколько его на счастье мое: завались он – и хана была бы царскому солдату. А везде уже видно оцепление германское, слышна команда германская. Раньше все – германцы, германцы; это нынче послушаешь: немцы, немецкое. Ну, и заарканили нас, смертью милованных. Поводырей – стрелков с карабинами с боков выставили, повели.

– А вот трое наших мужиков тогда тоже попали в плен, отсидели в Германии несколько лет, – сказала Анна. – И один из них теперь стал добровольным старостой…

– А как же теперь, в эту войну, Вы попали в плен? – спросил бойко, без боязни Саша. – Тоже, может, заснули?

И пленный Федор тут посуровел:

– Нет, не заснул: теперь нам не хватило орудий, снарядов и людей. Мы были еще мало подготовлены к такой чудовищной войне, не хотели в нее верить. И даже тогда, когда она началась уже, опомнились не сразу… И что я досказать вам хотел: да, в немцах – уже неизлечимый и непробиваемый порок, вбитый пропагандой в головы. Говорят, что у них есть большой военный талант – здорово воевать. Однако такой талант дорого обходится народам – проверяется он только на людских костях. Кстати, – и Федор пригнулся ближе к женским лицам и проговорил потише, – наши шибко, кажется, шарахнули их под Сталинградом. Вот когда оружия стало хватать. Даже трехдневный траур в честь этого объявлен в Германии был. Краем уха это слышал. Вы не знаете?

– Не про это, – сказала опять Наташа негромко. – Кой-что знаем из листовок – про оборону Одессы, Севастополя, например.

– Да… А дальше будут и совсем сухи орехи для них. Уж поверьте. Так что сейчас пуще остерегайтесь их: они разгневаны.

– Зачем же вы-то служите им, гадам? – опять влез, не робея, Саша.

Анна на него прицыкнула тотчас. Стало тихо. Лишь слышно звенела, как пчела, Домна: «Зынь-зынь-зынь» на мужа Семена, на веснущатую дочку, Соню, на сына. А они ответно ворчали.

– Что?.. – не знал, что сказать Федор. – Что ты спросил?

Только в этот момент, открыв дверь, в землянку вошли ненатурально смеявшиеся девки с тремя говорливо-оживленными немецкими солдатами – из соседских. И женщины, насторожившись, инстинктивно заслоняли собой малых ребятишек.

– Вон кого веселье распирает, забавляет… Полюбуйтесь только!

Федор встал, пожелал быстро удачи, попрощался. Напевая себе под нос:

– Все отлично, старик. Все в порядке. Как делишки, старик? Все в порядке. Все в порядке, – он не глядя больше ни на кого, пригнувшийся, вышел вон, как тень.

Анне опять странным образом показалось, что она уже знала почему-то этого Федора, но не могла точно припомнить и признаться себе в этом, впрочем, как и он просто не счел по совести напомнить ей, признав-таки ее, о своем довоенном визите к ним, Кашиным, в Ромашино, по поводу брата. Так вышло.

– Мам, а верно, папка наш, – горячечно полушепотом затормошил сейчас же Антон, – повезло ему, не повезло – ни за что не стал бы прислуживать, как Федор этот? Ни за что! Он недаром, помним, уходил с такой присказкой: «Или