— Я тоже память терял, — произнес Тулуз-Лотрек. — И других таких же знаю… ну, другую, одну натурщицу. Это все краска, нет?

— Что — краска? — нетерпеливо спросил Писсарро: его скорбь перекипела в раздражение. — Мы ничего не помним из-за какой краски?

— Не знаю, давайте изучим вопрос. — Гаше успокаивающе похлопал художника по руке. — Этот красовщик — ты с ним имел дело, Камилль? Особенно в то время, когда писал Люсьена?

Писсарро прикрыл глаза и кивнул.

— Я помню такого человека. Много лет назад. Он пришел в булочную к Лессару в тот день, когда папаша разыгрывал в лотерею одну мою картину. Я не обратил на него внимания. Он дал мне попробовать тюбик краски. По-моему — ультрамарин. Да, помню — я его видел.

— А краску ты извел?

— Вот этого уже не помню. Наверно, должен был. То были скудные годы. Я не мог себе позволить просто так разбрасываться краской.

— А ты, Люсьен? — спросил врач. — Ты помнишь такого человека?

Люсьен потряс головой.

— А помню, что картину выиграла красивая девушка. Помню ее платье — с большими синими бантами. — Люсьен отвернулся от Писсарро. — Помню, думал: вот бы и Лапочке такое…

— Марго, — произнес Писсарро. — Фамилию запамятовал. Она позировала Ренуару. Для картины с качелями, и той большой, где в «Галетной мельнице».

— Я ее тогда знал, — сказал Гаше. — Ренуар вызвал меня в Париж ее посмотреть. Полное имя — Маргерит Легран. А вы не знаете, Ренуар у того же красовщика покупал краски?

— А что? — спросил Тулуз-Лотрек.

— А то, что у него тоже провалы в памяти, — ответил врач. — Пропадает по многу месяцев. И у Моне. Насчет Дега не знаю, про Сисле и Берт Моризо — тоже. Да и про остальных импрессионистов. Но совершенно точно знаю, что провалы в памяти — у всех моих знакомых художников с Монмартра.

— У Ван Гога — тоже? — спросил Анри.

— Начинаю думать, что да, — ответил Гаше. — Вам же известно, что в масляной краске могут быть очень вредные для человека вещества? Одна ртуть в киновари может довести человека до так называемого «безумия шляпника». Мы все знаем человека, отравившегося свинцовыми белилами. Хром из желтого крона, кадмий, мышьяк — все это входит в краски, которыми вы пишете. Поэтому я всегда и отговариваю друзей-художников писать пальцами. Многие вещества способны проникать в тело через кожу.

— А Винсент краску ел, бывало, — заметил Анри. — Мы с Люсьеном видели такое в студии у Кормона. Учитель его за это бранил.

— Винсент бывал… это… страстный, — произнес Люсьен.

— Псих ненормальный, — сказал Анри.

— Но блистательный, — сказал Люсьен.

— Совершенно, — согласился Тулуз-Лотрек.

Гаше посмотрел на Писсарро.

— Помнишь, Гоген рассказывал, как они с Ван Гогом ссорились в Арле? Винсент как-то раз впал в такое бешенство, что отрезал себе кусок уха. Гогену пришлось вернуться в Париж.

— Ван Гог же после этого сдался в санаторий, нет? — уточнил Писсарро.

Люсьен сел на кровати.

— Винсент был нездоров. Это все знают.

— Брат рассказывал, что припадки у него были много лет, — вставил Тулуз-Лотрек.

— Винсент не помнил этой ссоры, — сказал врач. — То есть — вообще. Он мне говорил, что не понимает, отчего Гоген уехал из Арля. Уверял, что Гоген его бросил из-за разногласий насчет живописи.

— Гоген и мне говорил, что о своих вспышках ярости Винсент не помнил уже наутро, — сообщил Писсарро. — И такие провалы тревожили гораздо сильнее вспышек.

— Может, все пьянство? — предположил Люсьен. — Вон Анри недели теряет.

— Я, — ответил ему Анри, — предпочитаю называть это вложениями, а не потерями.

— Гоген рассказывал, что в тот день Винсент не пил, — сказал Гаше. — По его словам, Винсент считал, что все его беспокойство — от той синей картины, что он написал. Синим он писал только по ночам.

Люсьен и Писсарро переглянулись и как-то вытаращились друг на друга.

— Что? — спросил врач, переводя взгляд с молодого художника на старого. — Что, что, что?

— Не знаю, — ответил Писсарро. — Вспоминая то время, я чувствую какой-то ужас. Что-то пугает. Не могу вам сказать, что именно, однако оно таится где-то сразу за чертой моей памяти. Как призрачное лицо за окном.

— Как воспоминание о собаке, побитой ни за что ни про что, — заметил Анри и смутился: — В смысле, так я воспринимаю утраченное время. Что случилось — не понимаю, но оно меня пугает.

— Да! — воскликнул Жюльен. — И чем больше думаешь, тем больше память утекает.

— Но она синяя, — сказал Писсарро.

— Да. Синяя, — кивнул Люсьен.

Гаше погладил бородку и обвел взглядом лица художников — нет ли в них симптомов иронии, потехи или коварства. Их не было.

— Да, что есть, то есть. Синяя, — подтвердил Тулуз-Лотрек. И спросил уже у врача: — Так а что с галлюцинациями? Ну или с воспоминаниями о том, чего не было?

— Все это может вызываться тем, что красовщик подмешивает в краску. Даже ничтожных остаточных количеств хватит — довольно лишь надышаться паров. Есть яды настолько мощные, что с булавочную головку такого вещества хватит убить десять человек.

— И вы считаете, Винсент поэтому с собой покончил? — спросил Люсьен. — Из-за того, что покупал краску у того маленького красовщика?

— Я уже ни в чем не уверен, — ответил доктор Гаше.

— Ну что ж, — объявил Тулуз-Лотрек, — скоро уверитесь. Я нанял ученого из Академии подвергнуть анализу краску, которую я купил у нашего красовщика. Все прояснится на днях.

— Я не о том, — сказал врач. — То есть, да, он мог находиться под воздействием какого-то химического ингредиента краски, но не уверен я в том, что Винсент кончал с собой.

— Но ведь твоя жена же сказала, что он в этом признался, когда пришел к вам в дом, — возразил Писсарро. — Он сказал: «Это я сам».

— Комиссару такого объяснения хватило, да и я поначалу не сомневался. Но прикиньте сами: кто станет стрелять себе в грудь, а потом милю идти к врачу? Человек, сводящий счеты с жизнью, так не поступает.

Через три дня после того, как Люсьен очнулся от своей комы, в пекарню Лессаров явился Тулуз-Лотрек и обнаружил молодого человека не только на ногах, но и за работой. Он лепил громадные диски хлебов и выкладывал их на подносы для расстойки. В пекарне висел густой дрожжевой дух, а на печи булькали фруктовые confits и сладко пахли.

Даже не поздоровавшись, Анри выудил из жилетного кармана золотые часы и сверился.

— О, ну слава богу. А то я увидел хлеб и подумал, что еще не рассвело.