в который он готовится к отъезду из возделанной земли в жернова необозримых размеров, то есть во временном различии между опьяняющей балладой ночи и лезвием утра, перемолото несколько месяцев или даже лет.

Однако бытие Викентия Гречанского давно не могло подпасть под сеть нитей договоренности.

– Ночь естественна, и ее разделение на ступени – чистая договоренность, – сказал ему однажды Эвгенио Фра Торбио. – Ночь не могла бы дать себе такое имя, а еще менее могла бы знать, что ее открывают сумерки, а закрывает заря.

Как уместить жизнь в условленные рамки?

Всякая жизнь есть жизнь, которая обращена к кому-то, и именно настолько – и лишь настолько – разумна жизнь, даже когда сам смысл жизни покрыт мраком.

Итак, логично предоставить себя ходу жизни: длиться, длиться увлеченно, сокрушенно или холерически, длиться в пене летаргии, в трясине флегматичности, посвятить себя гумору сангвинистики, верить Сатурну, уметь найти золотой слиток в песьем логове, уметь мечтать и так ранить обманы…

Длиться.

Человек не меняется – он лишь имеет свои состояния, и рекомендуется, чтобы в каждом из этих состояний он получал другое имя, как ясный знак того, что мы больше не имеем дела с тем же человеком, с которым мы познакомились в его прежнем состоянии.

– Когда приближается конец, картины памяти исчезают, остаются только слова, – испустил мысль бессмертный Гречанский, уложил ее к себе в рукав наподобие драгоценности, которую подобает бережно хранить и хорошо скрывать, чтобы позднее, в том тайном месте ее мог бы найти только тот, кто умееет определить ее вес и важность.

Слова – опасное оружие, которое может вызвать беду. За завесой молчания может скрываться мудрец или дурак.

Викентий Маркович Гречанский был готов к новому отправлению, к новому уходу.

Куда двинуться после выполненной работы и такой ночи?

Несколько лет назад Викентий слышал, что существует место, откуда приходят все холодные дожди этой планеты, под названием Эскориал. Викентий не знал, где оно находится, но решил отыскать его, однажды, когда выполнит все порученные задания и, свободный, радостный, довольный, двинется в ту сторону.

– Этот мир мог бы быть прекрасен. Люди делают его невыносимым местом, – сказал Гречанский.

Он посмотрел в сторону горизонта и сел на коня.

Пошел крупный снег.

Осталась ли за ним всего одна ночь или, снова переступив порог каштиля Николаса Хаджмаса де Берекозо, он сменил свою историю и вошел в другой, незнакомый мир?

Кто знает? Это была не его тягота.

Не было заботой Викентия дробить часы и отсчитывать пустоту дней – он по своему заданию переносил послания сквозь запыхавшуюся вечность, а единственное удовольствие, которым он располагал, которое подарило ему его положение, – возможность сохранения историй, которые попадали к нему, словно выпущенные из рук золотые. Викентий верил, что однажды на горе, где живут души вечерних вод, или под маслиной, выросшей в камне над морем, ему удастся привести в порядок это изобилие и доверить печатнику, чтобы тот облек их в пестрый переплет.

Выезжая из заповедника, Викентий Гречанский видел многочисленное войско, готовое к нападению, а в небе – странный летательный аппарат, который без шума, словно серое облако витал в воздухе, пока его внезапно не подожгла искра, и аппарат стремительно исчез в оранжевом пламени, подобно листу бумаги, и угас, как звезда в летнем небе. Поодаль Гречанский увидел группу людей в пестрых трико, облегающих тело, – те нажимали ногами и вертели по кругу черные педали, двигаясь на двухколесных устройствах, и с невероятной скоростью преодолевали большие расстояния. Видел он светловолосую девушку, которая на огромной сцене пела Oh Lord won’t you buy me a Mercedes Benz, а толпа народа перед ней танцевала в ритме музыки и ревела, как бушующее море. Удаляясь от равнинной земли меж реками – а снег все усиливался, – Гречанский встретил художника Константина Данила, который брал с крыльев бабочки порошок для охры, а в заполненных весной узких улицах – Серениссим господина Гуго Пратта в одеждах Корто Мальтезе. Из Венеции Гречанский двинулся через Альпы на север. Из снегов и окованных льдом дорог он спустился в долину и вошел в парижское лето, тронутое гниением, где ему следовало передать сообщение окутанному флером опиума художнику, чье имя было Амедео Модильяни, и его музе Анне Ахматовой. В городе света Гречанский задержался несколько дней. Он повстречал там американского журналиста Хемингуэя и занятного писателя из Латинской Америки Хулио Кортасара, а затем двинулся в Бретань и переправился через канал. На берегу Темзы, куда Гречанский попал по другим делам, он встретил печального человека в черном пальто и со шляпой-котелком на голове, чье покрытое морщинами лицо эмигранта скрывало груз печали по некогда минувшим дням. Это был писатель с Балкан, из болотистых земель села Иланджи, в равнинной земле меж реками. Он сказал, что его фамилия – Црнянский.

– Я как раз направляюсь оттуда, господин… – сказал Гречанский.

– Из равнинной земли меж реками – не кажется ли вам, господин, что все приходит оттуда? – ответил писатель вопросом.

– Не знаю. Я видел и другие края и города…

– Жизнь – это вечное возвращение одного и того же, – ответил писатель, глядя в мутную воду Темзы, которая в то утро походила на банатскую ниву.

Мимо них с шумом прошла баржа, оставляя за собой глубокую борозду на воде.

– Вы знаете, что ценнейший археологический памятник в Лондоне – это река Темза во время отлива? – спросил собеседника Милош Црнянский.

– И это когда-то было одним из мрачных мест планеты, – ответил Гречанский, цитируя Джозефа Конрада.

– Сердце тьмы, – подтвердил банатский писатель, не спуская глаз с гипнотической черноты речной воды.

Викентий Маркович Гречанский провел ночь в его квартире.

– В те дни случалось, что я оставался совсем один на пляже и лежал в шезлонге, усталый, сонливый. Меня все больше мучит, когда я вижу, как я мелок и бессилен, и я предчувствую, что все, что было мне близко и дорого в моей стране, снова исчезнет в пожаре и пепле, как уже случилось однажды, – говорил писатель Гречанскому, который, веря его искреннему беспокойству, скрыл, что пожар из его сна еще много раз, подобно бессовестной банде грабителей, будет сжигать эти пространства.

В жилище Црнянского на холме ветряных мельниц в ту ночь побывали Тиберий и Калигула, Толстой и Наполеон, в котором всегда, помимо военачальника, жил итальянский актер, Микеланджело и Муссолини, жена писателя Вида, стройная и улыбающаяся, и другие дамы из Белграда, Рима, Берлина…

Они проговорили всю ночь. Пили чай из сосновых иголок с несколькими каплями молока и ракию из шелковицы, тайком привезенную из Иланджи.