Такое течение разговора фактически означало вызов со стороны Лермонтова: прося «оставить свои шутки» и намекая на возможность дуэли лишь в случае неисполнения законной просьбы, Мартынов делал «шаг к сохранению мира». Лермонтов же своим ответом отрезал путь к примирению и провоцировал вызов.

Так представил дело Мартынов. Так представили его и секунданты. Глебов показал: Мартынов, «…не видя конца его насмешкам, объявил Лермонтову, что он заставит его молчать, на что Лермонтов отвечал ему, что вместо угроз… требовал бы удовлетворения… Формальный вызов сделал Мартынов… я с Васильчиковым употребили все усилия, от нас зависящие, к отклонению этой дуэли; но Мартынов… говорил, что… не может взять своего вызова назад, упираясь на слова Лермонтова, который сам намекал ему о требовании удовлетворения» (л. 43 об.).

Васильчиков показал: «Формальный вызов был сделан майором Мартыновым; но… когда майор Мартынов при мне подошел к поручику Лермонтову и просил его не повторять насмешек, сей последний отвечал, что он не в праве запретить ему говорить и смеяться, что впрочем, если обижен, то может его вызвать и что он всегда готов к удовлетворению». Стремясь сделать свои показания максимально убедительными, Васильчиков представил дело так, будто бы он присутствовал при разговоре Лермонтова с Мартыновым. В действительности (и впоследствии он сам об этом говорил) Васильчиков не был свидетелем этого объяснения, но слышал пересказ разговора и Лермонтовым, и Мартыновым.

Далее на следствии Васильчиков рассказал, как он и Глебов пробовали уговорить Мартынова «взять свой вызов назад», но тот заявил, что слова Лермонтова, «которыми он как бы подстрекал его к вызову, не позволяют ему, Мартынову, отклоняться от дуэли» (л. 48–49 об.).

Существует важное свидетельство того, что акценты в пользу Мартынова в показаниях секундантов появились уже в ходе следствия; в первые же часы после дуэли они говорили другое. Это свидетельство – письмо Траскина, который в качестве старшего воинского начальника в Пятигорске встретился с Глебовым и Васильчиковым еще до того, как им были предъявлены вопросы Следственной комиссии, и на основании их устных показаний сообщал П. Х. Граббе: «Мартынов сказал ему, что он заставит его замолчать… Лермонтов ответил, что не боится его угроз и готов дать ему удовлетворение, если он считает себя оскорбленным»[108]. Как видим, в передаче Траскина слова раздраженного Мартынова лишены смягчающего оттенка (столь тщательно акцентированного в показаниях перед Следственной комиссией) и звучат как прямая угроза; ответ же Лермонтова, сохраняя необходимую меру достоинства, несет в себе миролюбивые интонации. Картина, представленная Траскиным, выглядит более достоверной, чем показания Мартынова, Глебова и Васильчикова, тенденциозность которых была ясна уже многим их современникам, не говоря уже о позднейших исследователях.

«Мы дали тогда, – рассказывал много лет спустя Васильчиков, – друг другу слово молчать, и не говорить никому ничего другого, кроме того, что будет нами показано на формальном следствии… Высказать все печатно, пока Мартынов печатно своих сообщений не делал, я не считал себя вправе. Теперь Мартынов скончался. В печать проскочило кое-что из сведений не в пользу Лермонтова, по вине покойного Мартынова, и я уже не вижу себя обязанным молчать. Мартынов всегда хотел, чтобы мы его обелили. Это было заметно во время следствия над нами, когда Мартынов все боялся, что мы недостаточно защитим его, так что мы с Глебовым написали письмо, которое было ему передано, когда он сидел под арестом, и объявили, что ничего лишнего, кроме того, что нужно для смягчения его участи, не скажем»[109].

В официальных документах фигурируют имена двух секундантов – Глебова и Васильчикова. В действительности же на месте дуэли присутствовали четыре секунданта. Как известно из мемуаров, решено было скрыть от следствия участие в дуэли А. А. Столыпина (Монго) и С. В. Трубецкого, которые во время суда могли поплатиться больше других: Трубецкой приехал в Пятигорск без отпуска; Столыпин уже раз был замешан в дуэль Лермонтова (с Барантом). Такое решение повлекло за собой и другие изменения в показаниях. Этим объясняется путаница в показаниях о том, кто с кем и на чем приехал к месту поединка. Пришлось перераспределить роли двух оставшихся секундантов: Глебов назвал себя секундантом Мартынова, Васильчиков – секундантом Лермонтова. В письме к Д. А. Столыпину 1841 г. Глебов давал обратное распределение функций. Не исключается, однако, что секундантами Лермонтова были Столыпин и Трубецкой. Из-за сильного ливня они задержались и приехали уже перед самым началом дуэли. На этом основании некоторые лермонтоведы вообще отрицали их присутствие на месте поединка, что противоречит целому ряду установленных фактов.

Дуэль Лермонтова с Мартыновым состоялась 15 июля около 7 часов вечера на небольшой поляне у дороги, ведущей из Пятигорска в Николаевскую колонию вдоль северо-западного склона горы Машук, в четырех верстах от города. На следующий день при осмотре указанного места Следственной комиссией замечена была «истоптанная трава и следы от беговых дрожек», а «на месте, где Лермонтов упал и лежал мертвый, приметна кровь, из него истекшая» (л. 31–31 об.). Впрочем, время и место дуэли не вызывали сомнений. Дальнейшие показания постепенно уклоняются от истины.

Мартынов: «Был отмерен барьер в 15 шагов и от него в каждую сторону еще по десяти. – Мы стали на крайних точках. – По условию дуэли каждый из нас имел право стрелять когда ему вздумается, – стоя на месте или подходя к барьеру…» (л. 36–37). Но в черновике показаний Мартынова было не так: «Условия дуэли были: 1-е. Каждый имеет право стрелять, когда ему угодно… 2-е. Осечки должны были считаться за выстрелы. 3-е. После первого промаха… противник имел право вызвать выстрелившего на барьер. 4-е. Более трех выстрелов с каждой стороны не было допущено…»[110].

Прочитав черновик, Глебов прислал записку Мартынову: «Я должен же сказать, что уговаривал тебя на условия более легкие… Теперь покамест не упоминай о условии 3 выстрелов; если же позже будет о том именно запрос, тогда делать нечего: надо будет сказать всю правду»[111]. «Запроса» не последовало, и Мартынов «всей правды» не сказал. От следствия были скрыты смертельные условия дуэли: право каждого на три выстрела с вызовом отстрелявшегося на барьер, и то, что расстояние между барьерами в действительности было не пятнадцать шагов, а всего десять[112]. Немного опоздавший на место встречи Столыпин (Монго), увидев, что расстояние между противниками таково, что им придется стрелять друг в друга почти в упор, пришел в ужас. Он тут же перемерил своими огромными шагами расстояние между барьерами и значительно его увеличил.