— Мальчики! — Лэрке приложила ладони к ушам. — Давайте вы во дворе выяснять будете, кто лузер, а кто чмо. Заткнитесь, и дайте с человеком интеллектуально пообщаться.

Мы заткнулись. Обидно было, что девчонка меня на одну доску с этим моральным уродом поставила. Хотя сам, конечно, напросился. Особым интеллектом я пока в разговорах с Лэрке не блистал, скорее чуть гормонами не брызгал.

— Так вот… — она повернулась к Томасу, нахмурилась, будто нащупывая мысль. — Думаю, течение подкрадывается к нам незаметно. Это как несекретный секрет. Несмешная правда про нас. Все это знают, все это видят, но мы не верим в это, пока не становится поздно.

Мы взрослеем, а горизонты не открываются. Однажды детство кончается, и оказывается, что мы не особенные никакие, нас ничего не ждет, кроме той самой мещанской жизни, которую мы презирали. На тебе всё еще кеды и джинсы с дырой на коленке, плеер в ушах. Идешь покупать пиво — спрашивают паспорт. Это твое детство бьется в агонии. А ты тем временем назло ему встаешь в шесть утра, копишь на отпуск и машину, стираешь постельное, выкидываешь скисшее молоко из холодильника, пьешь по выходным, заказываешь шмотки в интернете, плачешься о своём весе. Это всё не плохо и не хорошо. Это просто "дано" в жизненной задаче.

— Ты хочешь сказать, — Томас задумчиво ковыряет прыщ над верхней губой, — течение неизбежно… как смерть? Ведь мы все знаем, что умрем, но просто не думаем об этом, чтобы выжить? А дети — они вообще не верят в смерть.

— Нет, — Лэрке потеребила фенечку, — я верю в смерть, но это не то. Смерти никто не избежит, а из течения можно выйти. Можно плыть против него, хотя это очень тяжело. Есть даже люди, единицы, которые меняют течение. Самую капельку, но все-таки меняют.

— Джек, — она вдруг обратилась прямо ко мне. — А ты что думаешь?

Я чуть со стула не упал. Значит, я могу все-таки думать, да? Почесал репу. Ох, чую, ляпну щас что-нибудь шибко "вумное", но молчать и того хуже.

— Ну, если… — чувствую, как скрипят мозги, — в задаче что-то "дано", то наверное нужно и что-то найти. Просто тех, кто не находит, поглощает твое это… течение. А те, кто находит — выплывают. Потому что выплыть всегда легче, если держишься за что-то… за кого-то.

У Лэрке бровки сдвинулись, пальцы бегают по бусинам фенечки:

— И что же это? То, что надо найти?

Я уткнул глаза в парту, губами шевелю, а звуки не получаются. На деревянной столешнице вырезаны буквы, так давно, что в них набилась несмываемая грязь. "L+J=LOVE"[20].

После уроков в коридоре меня подловила девочка Адамс:

— Джек, надо поговорить.

Я хотел уже отмахнуться от нее, но дотумкал вовремя, что неспроста у чиксы глаза горят, как рекламные табло "А я что-то знаю!". Прислонил Томаса к стенке:

— Обожди-ка тут.

Взял Наташу под локоток, оттащил в сторонку.

— Чего тебе? — говорю.

Она воздуху побольше набрала и выпалила, вся такая важная:

— Ты с Паровозиком не ходи. Пусть сам домой едет. Один.

— А хули ты стала решать, с кем мне ходить?

Адамс глазки потупила, сережку в ухе теребит:

— Это не я. Это Матиас меня попросил тебе передать.

— Матиас?!

Она закивала:

— Ребята его сегодня бить будут. Томаса, то есть. Они его уже на улице ждут. Так что ты с ним не ходи.

Ясненько. Непонятливый однако народ Брюрупские аборигены. Даже дождь им нипочем — труевые викинги, мля.

— А брат твой что, с ними?

Снова кивок:

— Он сказал, если ты Томаса в покое оставишь, они тебя не тронут. И Вильям забудет все, не будет мстить. Просто езжай домой, как обычно, хорошо? — заглядывает мне в глаза, ресницами хлопает.

Надо же, усатый-то сама доброта!

— Сколько их там? — спрашиваю.

— Не знаю… Трое, может, четверо.

— Так, Вильям, Матиас, Бриан, — подсчитываю вслух, — кто еще?

— Бриана с ними нету, — Наташа принялась за другую сережку. — Он сразу после звонка смотался.

— Домой побежал труселя менять, — говорю. — Обосрался, гавнюк. А кто же тогда остальные двое?

— Каспар.

Так, это тот тип, которого я еще без шапки не видел. Не, может, он ее, конечно, в душе снимает, но я физру прогуливаю, и потому лысый он или нет сказать не могу.

— И вроде Андреас еще.

Ясно, рыба-прилипала. Маленький, бледненький, вечно сальные шуточки, так и хочется ему в хлебало хозяйственного мыла напихать, чтоб пузыри жопой пускал.

— Где, ты говоришь, эта команда придурков засела?

Наташа пожала плечами:

— Не знаю. Так ты домой поедешь? Или хочешь, со мной на кемпинг?

Я обернулся на Томаса. Бедолага подпирал стену и, по ходу, уже сползал по ней от слабости в коленях.

— В субботу приеду, — говорю, — как обещал. А ты брату передай, чтоб лучше выбирал, с кем связываться.

Цепляю Паровозика за рукав и почти волоку к выходу.

— Ты на велике или пешком? — спрашиваю, а сам соображаю лихорадочно, как быть. Один на один я бы от Вильяма отмахался. Но их четверо. Точнее, трое с половиной, потому как навряд ли Матиас меня мудохать с особым энтузиазмом будет — для сестренки побережет. На Томаса рассчитывать — как на дырявую лодку. Сама ко дну пойдет и тебя утащит. Значит, без оружия не обойтись. Допустим, есть идейки, как его достать. Это хорошо. Но вот если что-то пойдет не так, последствия будет трудно предусмотреть. Это плохо.

— На велике, — пищит по-бурундуковски Томас. — Мне только брата надо из сада по пути забрать.

Господи, у этого чуда еще и брат есть!

Так, навес для велосипедов прямо у главного входа, тут нас навряд ли подстерегут. Топаем туда. Сверху поливает, но под крышей сухо. Опачки! У Паровозикова драндулета спущены оба колеса.

— Прокололи, — у бедняги аж нижняя губа дрожит.

Ясно дело, чтобы не сбежал.

— Сопли подбери, говорю. К тебе приедем, помогу залатать.

Смотрю, как проколото. Гвоздем или ножом? Вроде ножом разрезано. Это тоже плохо. И не только потому, что Томасу придется новые шины покупать.

— Я цепь, — говорю, — займу у тебя, — и полез замок открывать.

— Зачем? — стоит, смотрит, губы расшелепал. — У тебя что-то с байком не в порядке?

— Не-а, — на руку цепь намотал, примерился. Вроде норм. В карман сунул.