с эстетикой, где этим принципам даны имена греческих богов – с эстетикой «Рождения трагедии» Ф. Ницше[301].

Эстетика Бахтина изначально как будто хочет обосновать категорию прекрасного, представляется ориентированной на классические эстетики: в «Авторе и герое…» речь идет о красоте тела и души героя. Но поскольку Бахтин принципиально отмежевывается от метафизики искусства[302] – от идеи Абсолютной Красоты, – понятие красоты в его трактате неизбежно релятивизировано: человек прекрасен не сам по себе, но для взгляда со стороны. Вслед за релятивизацией красота постепенно уступает в ходе мысли Бахтина принципу формы: эстетическое событие состоит в оформлении героя авторской активностью. При обосновании формы Бахтин опирается на три связанных между собой ключевых понятия – вненаходимость, избыток видения и завершение. То, что искусство в некотором роде противопоставлено жизни, вознесено над ней – над «тьмой низких истин» – является общим местом всех эстетик. Но эта интуиция в каждой эстетической системе претерпевает трансформацию. В теории ценностей Риккерта, с которой связаны взгляды Бахтина, представление о дистанции между искусством и действительностью осмыслено в полемике с «философией жизни». Культурные ценности, считает Риккерт, к жизни не сводимы; более того, надо «до известной степени “умертвить” жизнь, чтобы достигнуть самоценных благ»[303]. И хотя эстетические ценности ближе всего к жизни, все же «эстетика начинается с вопроса, чем отличается произведение искусства от изображаемой им живой действительности? Лишь там, где существует отстояние, дистанция, возможна эстетическая ценность»[304]. Полемизируя с Ницше, Риккерт утверждает, что Дионис не может быть богом музыкальной стихии, что он, бог самой жизни, не может быть вообще богом сферы искусства: «Изгнать его из нее или, по крайней мере, наложить на него оковы, – должно быть задачей всякого истинного художественного произведения»[305]. Жизнь потому враждебна искусству, что она бесконечно изменчива и хаотична; ценность же осуществляется телеологической деятельностью субъекта, которая есть стремление к «свершению», – Риккерт классифицирует ценности в зависимости от степени завершенности в них жизненного материала[306]. «Дистанция» и «Voll-Endung» Риккерта вошли в эстетику Бахтина, но подверглись в ней оригинальному и плодотворному переосмыслению. Когда Бахтин пишет о «вненаходимости» автора в отношении героя, позволяющей «художественной активности извне объединять, оформлять и завершать событие», он, по сути, находится еще в кругу общих представлений эстетики, быть может, именно в варианте Риккерта. Но именно Бахтину принадлежит открытие для эстетики того факта, что «вненаходимость» одного лица по отношению к другому дает первому некое преимущество – дает возможность увидеть в другом то, что сам он в принципе, оставаясь собой, увидеть не в силах. «Избыток видения» – категория, с помощью которой Бахтин характеризует эстетическую дистанцию, которой обозначена плодотворность, более того, творчески-бытийственный характер этой дистанции (через избыток видения возникает, согласно Бахтину, прибыль в бытии) – надо думать, есть личный вклад Бахтина в философию искусства. В его эстетике это, видимо, важнейшая категория. «Избыток видения» есть условие «завершения», образования формы. И при всем этом в данном представлении, несложно распознать всем известное житейское присловие: «со стороны виднее». Не в том ли одна из причин обаяния мысли Бахтина – он исходит вроде бы из самого прозаически-обыденного, будничного жизненного опыта, и из него объясняет то, над чем веками бьется философия?.. [307]

Такова эстетика Бахтина и ее главные категории – автор, герой, форма, вненаходимость, завершение, избыток видения. На наш взгляд, многие проблемы здесь требуют некоторого дополнительного обсуждения.

1. Автор – творец?

Как справедливо замечает Б. Гройс, «проблему роли “автора” и “авторства” у Бахтина можно отнести к числу наименее проясненных»[308]. Иногда в связи с этой бахтинской категорией думают в привычном ключе об авторе как о творце своих героев[309]. Но у Бахтина, как кажется, авторская деятельность никоим образом не предполагает продуцирования автором из себя каких-то новых субстанций, героев. Интересно сопоставить представления Бахтина со взглядом Бердяева, для которого творчество было основным мировоззренческим понятием. У Бердяева сказано так: «Всякий творческий акт по существу своему есть творчество из ничего», и потому «во всяком творческом акте есть абсолютная прибыль, прирост»[310]. Для Бахтина творчество есть тоже создание нового, но Бахтин, не будучи метафизиком, никогда не поставит вопроса о «творчестве из ничего», поскольку его представлению о бытии вообще чужда интуиция объективности, субстанциальности, – интуиция «чего-то» или «ничего». По мысли Бахтина, бытийственно новое вносится в мир любым отношением – например, познавательным или этическим поступком: так, солнце, с появлением человеческого сознания, физически оставаясь тем же, бытийственно становится другим[311]. Творчество, по Бахтину, обеспечивается архитектоническими причинами, самим фактом «вненаходимости», и не есть достояние производящей силы гения, как то виделось создателям классических эстетик. Творчество, согласно концепции «Автора и героя…», есть завершение бытийственных потенций; то абсолютно новое, что вносит в мир автор, есть форма, – и это вклад не бытийственный, но ценностный. В отличие от метафизика Бердяева, Бахтин, последователь немецких философских традиций XIX в., имел сильную склонность к построениям в духе трансцендентализма, ко всякого рода реальностям, не укладывающимся в простую метафизическую альтернативу сущего и несущего. И проблема творчества в «Авторе и герое» разрешена в духе теории ценностей.

Но если у «автора», как он трактуется в этой бахтинской работе, творческое начало ослаблено, то, как представляется, у «автора» концепции книги о Достоевском момент творчества вообще сведен на нет. Здесь автор и герой бытийственно равноправны, они пребывают на одном уровне бытия, где между ними происходит диалог. Главная мысль Бахтина – о полной свободе героя от автора; речь здесь не идет уже не то что о создании автором героя, но и о его «завершении». Эстетика здесь уже имеет другую философскую основу, нежели в случае «Автора и героя…», – это уже не теория ценностей, но философия диалога. Проблемой остается вопрос, знал ли Бахтин в момент написания книги о Достоевском книгу Бубера «Я и Ты», или же его философские взгляды претерпели трансформацию независимо от нее. Действительно, идеи «Автора и героя» в принципе содержат в себе возможность перехода к теории диалога [312], но вместе с тем концепция этого трактата, выработав понятие «смыслового целого героя», обладает определенной законченностью и полнотой.

2. Герой – ценность?

Поскольку в эстетике Бахтина автор и герой – коррелятивные категории, то та двусмысленность, которая окружает «автора», присуща и «герою». Говоря о формообразующей активности автора, Бахтин предполагает оформление героя – через авторскую активность герой становится ценностью. Но изначально Бахтин все же не разделял до конца чистый риккертовский пафос замены в философии действительного бытия – трансцендентальным миром ценностей: в своей системе Бахтин хочет сохранить