Я поверил ей и спрыгнул, кувыркнувшись, поднялся и отряхнулся.

— Хватай их двумя руками у корней. — Лан вцепилась в забор и активно артикулировала. — Торопись, иначе быть беде!

Я выдергивал цветок за цветком, корни вырывались из-под земли, рассыпая облачка пыли, и бросал цветы через забор. Каждая проезжающая машина обдавала меня воздухом так сильно, что я чуть не падал. Я рвал цветы, а бабушка запихивала их в полиэтиленовый пакет из продуктового магазина.

— Все, хватит! — Она позвала меня, помахав рукой. Я вскарабкался на забор. Лан протянула руки и стащила меня вниз, к себе в объятья. Она задрожала, и только когда поставила меня на землю, я понял, что она смеется. — Ты справился, Волчонок! Ты мой охотник за цветами. Лучший в Америке! — Бабушка достала один цветок из охапки в бледно-золотом свете. — Как хорошо они будут смотреться у нас на окне!

Так я узнал, что мы подвергаем себя опасности ради красоты. Когда ты вернулась домой тем вечером, то указала на наш улов, пышно раскинувшийся на усыпанном землей подоконнике; усики от цветов устилали стол. Ты пораженно спросила, где мы их достали. Лан отмахнулась от твоего вопроса, сказала, нашли, кто-то выбросил их возле цветочного магазина. Я оторвался от игры в солдатиков и поглядел на бабушку; она прижала палец к губам и подмигнула, пока ты, повернувшись спиной, снимала пальто. Ее глаза улыбались.

Я так и не узнал, как называются те цветы. Лан тоже не знала их названия. До сих пор, когда я вижу лиловые цветы, я готов поклясться, что именно такие нарвал в тот день. Но без имени предметы теряются. А образ остается ясным. Ясным и лиловым, такого же цвета, как голени Лан, а скоро все ее тело станет таким. Ты наклоняешься к матери, убираешь пряди волос, приставшие к изможденному исхудалому лицу.

— Мама, ты что-нибудь хочешь? — шепчешь ты ей на ухо. — Что мы можем для тебя сделать? Что угодно.

За окном, словно насмешка, синее небо.

— Рис, — отвечает бабушка глухим голосом. — Ложечку риса. — Она сглатывает, набирает в грудь воздуха. — Из Го-Конга.

Мы глядим друг на друга. Невозможно. Однако Маи встает и исчезает за кухонной занавеской из бусин.

Спустя полчаса она опускается на колени возле матери, держа в руках чашку горячего риса, и подносит ложку к беззубому рту.

— Ешь, мама, — невозмутимо говорит она. — Это рис из Го-Конга, его собрали на прошлой неделе.

Лан прожевала, проглотила, и по ее губам скользнуло облегчение.

— Как вкусно, — произносит она, съев еще немного. — Такой сладкий. Наш рис всегда сладкий. — Она кивает чему-то далекому и погружается в сон.

Через два часа Лан шевелится и просыпается. Мы стоим вокруг, мы слышим, как бабушка делает глубокий вдох, будто хочет нырнуть, — и не слышим выдоха. Она просто замерла, как если бы кто-то нажал на паузу.

Я застыл, а вы с Маи, ни минуты не колеблясь, стали ходить вокруг, размахивая руками над телом матери. Мне пришло в голову только одно: считать лиловые пальцы у нее на ногах. 1 2 3 4 5 1 2 3 4 5 1 2 3 4 5. Я раскачиваюсь из стороны в сторону на каждый счет, а ваши руки порхают над телом, как у медсестер на обходе. Мой словарный запас, мои книги, мои знания — но, несмотря на все это, я обнаружил себя сжавшимся в комок у стены, безутешным. Я смотрю, как дочери заняты своим делом с инерцией, подобной гравитации. Я сижу со всеми своими теориями, метафорами и уравнениями, Шекспиром и Мильтоном, Бартом, Ду Фу и Гомером, мастерами писать о смерти, которые так и не смогли научить меня обращаться с собственными мертвецами.

Вы обмыли бабушку, переодели ее, убрали простыни, соскребли грязь с пола и тела — потому что язык обязывает отныне называть ее телом — и мы снова собрались вокруг Лан. Всеми пальцами ты разжимаешь ее челюсти, а Маи кладет в рот вставные зубы. Трупное окоченение уже началось, поэтому челюсти схлопнулись, вставные зубы выскочили и упали на пол с тяжелым стуком. Ты вскрикнула и тут же прижала ладонь к губам. «Черт, — вдруг по-английски говоришь ты. — Черт, черт, черт». Со второй попытки вставные зубы встали на место, и ты прислонилась к стене возле покойной матери.

На улице лязгает и сигналит мусоровоз. Голуби воркуют на редких деревьях. А вы с Маи сидите на полу возле остывающего тела, сестра положила голову тебе на плечо. Потом ты поджимаешь губы и закрываешь лицо руками.

Лан не стало пять месяцев назад, и все это время ее прах покоился в урне на твоем прикроватном столике. Мы приехали во Вьетнам. Городской округ Го-Конг находится в провинции Тьензянг. Сейчас лето. Вокруг раскинулись рисовые поля, безбрежные и зеленые, как море.

После похорон, когда монахи в шафрановых одеяниях пропели песнопения возле отполированного гранитного надгробия, из деревни пришли соседи, неся над головами подносы с продуктами. Убеленные сединами старики помнили, что Лан жила здесь тридцать лет назад, рассказывали забавные истории, приносили соболезнования. Когда солнце село за рисовые террасы и на могиле осталась только свежая влажная земля, покрытая белыми хризантемами, я позвонил по видеосвязи Полу в Вирджинию.

Он попросил меня кое о чем неожиданном — показать ему Лан. Я развернул экран ноутбука к могиле, насколько позволял беспроводной интернет.

Я держал компьютер перед собой так, чтобы Пол мог видеть могилу Лан. На памятнике бабушкин портрет в возрасте двадцати восьми лет — примерно тогда они и познакомились. Позади экрана я ждал, пока американский ветеран простится по скайпу со своей бывшей женой. Мне показалось, что связь прервалась, но тут я услышал, как Пол сморкается, произнося рваные предложения, и сквозь слезы прощается с ней. Прости, сказал он улыбающемуся лицу с надгробья. Прости, что тогда, в семьдесят первом, уехал в Вирджинию, узнав, что мать больна. Что родственники устроили заговор, чтобы выманить его домой, а мать притворялась больной туберкулезом два месяца, пока военные действия не стали утихать; потом президент Никсон перестал отправлять американских солдат во Вьетнам и начал выводить войска. Все письма, что Лан писала Полу, перехватывал его брат. Лишь через несколько месяцев после падения Сайгона один знакомый солдат, только что вернувшийся из Вьетнама, навестил его и передал записку от Лан. Ей с дочерьми пришлось уехать из столицы. Они скоро спишутся. Пол попросил прощения за то, что пришлось так долго ждать. Когда Полу позвонили из Армии спасения и сообщили, что в лагере для беженцев на Филиппинах его разыскивает женщина со свидетельством о браке на его имя, наступил уже 1990 год. Пол женился во второй раз за восемь лет до того звонка. Все это он говорил на неуклюжем вьетнамском, которому научился на войне и который сохранил на время их брака с Лан, потом его слова стали едва различимы из-за рыданий.

Деревенские ребятишки сбежались на кладбище и озадаченно глядели, стоя вдалеке. Наверняка я показался им странным: стою перед надгробьями и держу в руках нечеткое изображение головы белого мужчины.

Глядя на лицо Пола на экране, на этого старика с мягким голосом, незнакомца, ставшего мне дедом, семьей, я понял, как мало знаю о нас, о своей стране, о любой стране. Стоя на обочине — нет, не такой, как в памяти Лан, где почти сорок лет назад на нее с тобой на руках наставили М16, — я ждал, пока мой дед, учитель на пенсии, веган, выращивающий марихуану, обожающий географические карты и Камю, простится со своей первой любовью. Потом я закрыл ноутбук.