Голицын, не читая, положил письмо в бумаги, лежащие на столе…

– Из всего сказанного, надеюсь, вы поймете, почему я столь изумлена, здесь очутившись. Ибо никаких злокозненных намерений к императрице не питала. Судите сами: если б питала, разве взошла бы я с такой доверчивостью на российский корабль?

«Ах, вот зачем “сама попросилась на корабль”!»

– Я выслушал с терпением вашу историю, сударыня. А сейчас от сказок мы перейдем к делу. Вы должны мне ответить на вопрос, который в своем повествовании многажды старались миновать. По чьему наущению вы выдавали себя за дочь императрицы Елизаветы Петровны?

– Наоборот, князь, в своем рассказе я как раз многократно подчеркивала: я никогда сама не выдавала себя за дочь императрицы Елизаветы Петровны. Никогда и ни в одном разговоре я этого не утверждала. Другие – да: князь Али, мой жених, гетман Огинский, князь Радзивилл, французские…

– А вы сами ни разу? – насмешливо прервал Голицын. И добавил с торжеством: – Но в своих показаниях ваши приближенные Доманский и Черномский неоднократно, подчеркиваю, неоднократно уличают вас совсем в обратном. Извольте прочесть, сударыня, их показания.

И он выложил перед ней бумаги. Она тотчас с любопытством пробежала бумаги. И расхохоталась.

– Ну можно ли всерьез слушать глупца? – вдруг кокетливо и как-то легкомысленно спросила принцесса.

– Но они оба, оба…

– А двух глупцов тем более. Просто эти идиоты не понимают юмора. Да, иногда, шутя, чтоб отделаться от их назойливого любопытства, я говорила: «Да принимайте вы меня за кого угодно! Пусть я буду дочь шаха… султана… русской императрицы… Я ведь сама ничего не знаю о своем происхождении».

– Значит, шутили? – усмехнулся князь.

– Шутила. – И улыбнувшись, она нежно взглянула на князя.

– Наверное, после подобных шуток слухи о вашем происхождении, – заторопился князь, отводя от нее глаза, – распространились в Венеции и в Рагузе?

– Сама дивилась… и сама беспокоилась. И даже просила рагузский сенат принять надлежащие меры против этих вздорных слухов. – Она с открытой издевкой смотрела на князя. – Я сказала вам все, что знаю, больше мне нечего добавить. В жизни своей мне пришлось много терпеть, но никогда не имела я недостатка в себе духа и недостатка в уповании на Бога. Совесть не упрекает меня ни в чем. Надеюсь на милость государыни, ибо всегда чувствовала влечение к вашей стране… Всегда старалась действовать в ее пользу.

И опять князю померещилась издевка.

– Подпишите показания, сударыня, – устало сказал князь.

Она взяла перо и подписала твердо латинскими буквами: Елизавета.

«Убила… Себя убила!..»

– Сударыня, так нельзя. Одним именем без фамилии подписываются царственные особы. Все прочие подписывают у нас фамилию.

– А что мне делать, коли не знаю я своей фамилии? – язвительно улыбаясь, спросила Елизавета.

– Все, конечно, так… Но прочтя ваши показания, – князь сделал паузу, – могут подумать, что вы настаиваете на лжи, которая уже привела вас в эти стены и от которой вы отрекаетесь в показаниях своих.

Глаза Елизаветы сверкнули.

– Я привыкла говорить правду: я Елизавета. Более ничего прибавить не имею.

Она закашлялась. И опять вытерла кровь с губ.

31 мая 1775 года в своем дворце князь Голицын писал первое донесение императрице. В этом донесении было все, что хотела прочесть Екатерина.

«Что касается поляков, то об них заключить можно, что они попросту доверились слухам о мнимом сей женщины происхождении и попросту примазались к ней, как бродяги, прельстившись будущим мнимым счастием… Ее слуги ничего такого, что уличало б эту женщину или поляков, не показали и лишь сказывали, что, по слухам, считали ее принцессою…»

Всю вину, но достаточно мягко, добродушнейший князь возлагал на одну «известную женщину».

«История ее жизни наполнена несбыточными делами и походит более на басни. Однако ж и по многократном моем увещевании, и при чтении допросов поляков она ничего из сказанного отменить не захотела. Не имея возможности пока основательно уличить ее, не стал я налагать на нее удержание в пище и не отлучил от нее служанку. Ибо отлучить служанку значит обречь ее на полное безмолвие, так как ни один человек из охраняющих ее иностранных языков не знает, а она по-русски не говорит ни слова. Кроме того, от долговременной бытности на море, от строгого нынешнего содержания и, конечно же, от смущения духа сделалась она совсем больною. Мои наблюдения о ней: по речам и поступкам можно судить, что она чувствительна и вспыльчива, разум имеет острый и весьма много знаний. По-французски и по-немецки говорит с совершенным произношением, знает итальянский и аглицкий и объявляет, что в Персии выучила арабский и персидский. Так как находится она сейчас в болезни, я приказал допустить к ней лекаря…»

Князь закончил писать и позвонил в колокольчик. Вошел секретарь Следственной комиссии Ушаков.

– Отправишь в Москву с нарочным Гревенсом к государыне.

И опять Голицын допрашивал, а Ушаков за конторкой записывал показания.

– Не появилось ли у вас намерения сделать признание?

– У вас доброе и правдивое сердце, князь, вы не можете не чувствовать, что я все время говорю правду.

Она смотрела на него своими огромными глазами.

Князь торопливо отвел взгляд, а она продолжала:

– Поверьте, князь, я никогда не знала, что такое совершать зло. Вся система моей жизни состояла в том, чтобы творить добро. Если бы я замышляла зло, разве поехала бы я одна на флот, где двенадцать тысяч человек?

– Вы это уже говорили, сударыня.

– И повторю: я не способна на низость. Простите, что я надоедаю вам своими рассуждениями. Но люди чувствительные, подобные Вашему сиятельству, так легко принимают участие в других. Наверное, поэтому я испытываю к вам слепую доверчивость. Князь, я написала письмо государыне… И умоляю вас: вы передадите его! Вы передадите его, князь? Обещайте!

Она вдруг схватила его руку и поцеловала.

– Ох, что вы, сударыня, – засуетился и без того растроганный князь, – ну конечно, передам. Конечно, передам… Это обязанность моя, – сказал он, вспомнив об Ушакове.

– Тогда я прочту письмо, чтоб вы знали, что передаете. – И, не дожидаясь ответа князя, она начала читать наизусть письмо:

«Ваше императорское величество, истории, которые писаны в моих показаниях, не смогут дать объяснение многим ложным подозрениям на мой счет. Поэтому я решаюсь умолять Ваше императорское величество выслушать меня лично, ибо имею возможность доставить большие выгоды вашей империи. Ожидаю с нетерпением повеления Вашего величества и уповаю на ваше милосердие. Имею честь быть с глубоким почтением Вашего императорского величества покорнейшая и послушная к услугам. – Она помедлила и почти с торжеством прочла подпись: – Елизавета».