И они летят! Следом за ними обгадившиеся утки. Во главе безумной перелетной стаи неловко взмахивает руками вся верная команда: вот курлычут браться Король Слава и Принц Андрей. Слава и в самом деле был бы чудесный король, родись он в нужное время в нужном месте. В королевской манде! Парень был хитер, как змей, прирожденный политик. У него было прирожденное чувство переговорщика. Он мог познакомиться с вами утром, породниться ко второму завтраку, вы бы выпили в обед, а уже вечером он бы стянул с вас часы, да вам бы еще и неловко стало. Я звал его Слава – Пернатый Змей. Единственным человеком, на которого не подействовали чары Славы, оказалась его первая жена. Веселая дама звала в гости Славиных приятелей, Слава выпивал и ложился отдохнуть, а соломенная вдовушка трахалась по очереди с приятелями. От этого Слава перестал доверять женщинам и всех, решительно всех, считал шлюхами. При этом он был интереснейший собеседник и, осознавая некоторую нехватку знаний – чте-ние не входило в число слабостей Пернатого Змея – компенсировал это недюжинным умом. Это и в самом деле был один из умнейший людей, которых я видел за свою жизнь бродяги, ночующего на вокзалах, где люди кишат муравьями в муравейнике. Я потерял Славу из виду, но уверен, что он или подался в Латинскую Америку и возглавил в сельве племя, или разбогател сказочно. Совсем другое дело его брат. Тридцатилетний принц Эндрю, как мы его звали, в свободное от переноски вещей время занимался тем, что играл в пятнашки на мобильном телефоне. Третьим, после мобилы и погрузок, хобби этого джентельмена были драки с девушкой – по забавному стечению обстоятельств ее звали Марго, я даже как-то чуть не просил, не Николаевна ли, но прикусил язык – после чего Андрейка приходил на работу с расцарапанной физиономией. Вот он, в углу грузовика, прячет синяк под глазом! За ним копошится веселый ацтек Августо, который испортил королевскую осанку фаст-фудом, до которого мексиканцы в Канаде и Штатах такие охотники, и казанский строитель Саша с лицом головореза и душой цветка. Нежная, она то раскрывалась, то закрывалась, в зависимости от того, что Саша принял вчера – таблетку для танцев, специальный грибной супчик или сигаретку с душистыми травами. Саша был честен. «В Канаде дешевые и доступные наркотики!» – отвечал он на вопрос о причинах переезда. При этом Саша единственный, кто на парковке читал – и даже аудиокниги слушал! – и мог неожиданно выдать отличную шутку. Вот мельтешит милиционер Миша. В России он был лейтенантом ГАИ и с тех пор ездит так, как будто он остается лейтенантом ГАИ. Из-за этого он периодически наезжает на чужие «Мерседесы», таранит «Порше». Плевать! В Канаде все застраховано! Наверное, беда в том, что Миша еще и дальнобойщик, а они все время торопятся, засунув голову в задницу. Где-то там разбирают шкаф два Дэвида, которые ушли от Даниила и организовали свою фирму. Я вечно их путал, потому что звали их Тухлый и Гнилой. За этим крылась какая-то давняя история – кто-то из них пришел в гости куда-то и засмотрелся на чужую жену. В результате ни Тухлого ни Гнилого теперь никто не зовет в гости, из-за чего они ходят друг к другу. Ну, и, соответственно, жены… «Ти-энд-Ди», так они назвали этот странный сплав свинг-клуба и хозяйственного учреждения. За всеми этими чертями, словно главный демон, присматривает маэстро Башар. Беженец из Палестины и правоверный мусульманин, отличавшийся патологической честностью, Башар возвращал хозяевам утерянные кошельки. Единственный человек, встреченный мной на погрузках, которому я бы довернил ключи от дома, Башар скитался всю жизнь, – из опустошенной Палестины в разрушеный Ливан, – и я не встречал человека лучше, честнее и порядочнее. Но были у него и недостатки. Он молился! Три раза в день вставал на коврик в грузовике и молился. Лешика-дурачка это бесило, он все собирался позвонить в полицию, донести на «спящую террористическую ячейку». Жена идиота полетела в Париж на два дня, которые и провела в самом грязном пригороде, – это же дешево! очень дешево! вот кодовое слово иммигранта из экс-СССР – который ей ужасно не понравился. Во-первых, все говорят по-французски. Во-вторых, толчея. Понаехали! Добило беднягу то, что в ужасном Париже водителем вызванного ей такси оказался араб. Мать твою, да что ж с того? Арабы во Франции еще с Карла Мартелла шарятся… с Пуатье еще! Нет, она не решилась ехать. Отозвала заказ! Лешик этим ужасно гордился, рассказывал. Как, кому? Башару, конечно! Рассудительный, спокойный, палестинец только головой качал. К счастью, чаще всего с ним работал еще один ненастоящий казах, Мастер Сергей-бородач, способный работать и после литра виски. Хотя он старался не злоупотреблять. Два-три литра пива в день, вот и вся норма. При этом он не терял ни равновесия, ни чувства юмора, ни силы. Сергей много читал поперву, как переехал, и разговарить с ним было одно удовольствие. Именно с этими двумя я и понял, что работа грузчика есть не что иное, как Академия Платона. Я любил работать с ними, и если где-то в мире есть рай для грузчиков – невесомые вещи для всех, пиво и виски в грузовике для Сергея, грибы и папироски для Саши, десяток чужих «Мерсев» для Миши, кофе и хорошие сигареты для непьющего Башара, чужие бабы и чужие деньги для его величества Славы, гамбургеры для вождя Августо и коготки в морду поострее для наследника-Андрея, – я искренне верю, что они там. Говоря про Путина и русский патриотизм, который загадочным для меня образом всегда сочетался с недостачей денег в зарплатном конверте, не могу не упомянуть и Дениса. Уроженец Белоруссии промелькнул в моей жизни ровно на мгновение. Один час. За это время я увидел на нем майку с оскалом волка на груди. Надпись под волком гласила, что русские – страшная сила. Вполне вероятно… Более чем вероятно… Но каким образом он собирался реализовать страшную силу русского народа на перевозках всякого говна в Монреале – из засранных квартир арабов и алжирцев в не менее засранные дома тунисцев и прочих магребинцев – для меня осталось загадкой. Денис угостил меня сушеными яблоками. Он не ест мяса, гордо сказал он мне, пока мы чалились от одного борта 13-й трассы к другому. Древние славяне не ели мяса, вообще. Ведическая религия, которую они исповедовали, идет вразрез с христианством. Слыхал ли я такие имена, как Мокошь? Велес? Перун? Я, затаившись, слушал. К тому времени я уже понял, что в Монреале нет нормальных людей даже в общепринятом смысле этого слова. Здесь каждый – сумасшедший… Психопат! Как и я, впрочем, как и я. Денис, хотя я его и не расспрашивал – но наших иммигрантов это не останавливает… их рот – это большая мясорубка, которая вываливает на тебя тонны перемолотой чуши – начал делиться со мной своими взглядами на брак. Он нашел себе невесту! По древним традициям славян, она девственница. Живет на востоке Украины. Он поедет за ней этим летом, привезет. Вместе будут Мокоши молиться! Не правда ли, замечательно? Я посмеивался. Понятно, что речь шла о маскировке. Парня зациклило на целках… Видимо, такой у него фетиш. Но ведь люди неохотно смотрят правде в глаза… Да и в манду тоже! Вот уродец и подогнал под свои сексуальные пристрастия целую научно-идеологическую базу. Древние славянские верования ему подавай. Парень просто купил манду! Нашел себе школьницу, готовую поменять манду на бегство из воюющей безумной Украины в «цивилизованную страну». Вот так. Все просто! Манда в обмен на продовольствие! Думаю, Дениска это понимал. Его слегка расстраивало, что девчонка в Канаде поддастся тлетворной пропаганде буржуазного образа жизни… иудео-христианским сказочкам… Того и гляди лобок брить начнет! Он нервничал по этому поводу, спрашивал моего совета… Что я мог сказать? Очевидно, что парня ждал крах. Рабам свойственно менять хозяев. Само собой, девчонка сбежит от него к «кваку»… к члену побогаче… Если уж она один раз сменяла манду на благополучие и безопасность, что помешает ей продолжить делать то же самое? Все одно и то же. Просто ставки растут! Завтра она переедет к кваку-строителю в дом из пяти комнат в Сен-Жюстин, послезавтра к кваку-архитектору в кондоминимум в Старый Порт, а закончит карьеру в доме миллионера на горе Монт-Рояль. Все впереди! Девчонке ведь всего шестнадцать! Как бы избежать этого, а? В ответ я разразился целой тирадой про немецкий романтизм XIX века, об идеале как непостижимой мечте, перестающей быть идеалом, как только ты ее достигаешь… Имя Гофмана даже прозвучало! Это была ошибка. Парень стал нервничать еще больше, попытался продемонстрировать блестящее знание французского языка, что, конечно, истине не соответствовало… Промах следовал за промахом, вместо холодильника мы завернули стиральную машину… Я не спорил, Денис говорил все отрывистее… злее… безумнее. Мысли о манде, которую он подцепил и уход которой предвидел, сводили его с ума. Жарили, как яйцо на сковородке. Чтобы хоть как-то успокоить бедняжку, я сказал, что он мог бы увезти свою принцессу с пищевой пленкой между ляжек куда-то подальше от Монреалея. В лес, скажем! Гоша и Нина рассказывали мне как-то про такие домики. Курорты! Едешь на выходных в лес – только ты, снег, природа и любимый человек… Даже так – Любимый Человечек. Никакого Интернета… селфи… суеты этой. Отдохнуть от мира. Позволить себе как состоявшемуся человеку провести время вдали от цивилизации. Впрочем, не мне только они рассказывали. Всем знакомым в «Фейсбуке». Конкретно – выкладывали в свои профайлы фотографии того самого снега… уединенной природы… лиц любимых… читай, друг друга. Все – с частотой пулеметной стрельбы! В режиме прямого эфира! Вот так вот отдохнули от суеты… Предлагаю такой вариант Дениске. Парень прямо расцвел! Больше я его не видел. Читал в газетах. Он, значит, помчался в Донбасс и нашел там свою Пенелопу в подвале, который доблестные ВСУ Украины бомбили. Срочно улетели в Монреаль. Тут он ее дефлорировал. Все как полагается – белая рубаха до пят, волосы простые, песни про Мокошь, ручеек подружек невесты, прыжки через костер и воду. За неимением многих атрибутов программу, правда, сократили. Просто трахнулись. Само собой, на следующий день бедная девочка начала заглядываться. На что? а на всё! На небоскребы, круассаны, церкви, автомобили, газеты, киоски, бутылки вина белого и красного… и розового… на забавных ашкеназов с их кипами – площадками для мух, на которых мухи могут посрать и отдохнуть на голове правоверного иудея, пока тот в Северной Америке душой за Иерусалим болит… на улицы старинные и современные… на транспортные развязки… на реку Сен-Лоран и катера, несущиеся по ней… на колеса обозрения в парке развлечений «Ла Ронде»… на ресторанчики в «Маленькой Италии»… на старинный дом губернатора под мостом… да и на мосты тоже – на старый и на Шамплейн… на облака… чаек… на стаканчики кофе в «Старбаксе» и на красно-желтые клены вдоль старого канала на Лашин… на разноцветных ямайцев и серых пакистанцев… завернутых в шерстяные одеяла бедуинов и на маленьких филиппинок, которые в колясках возят квебекуа после рождения как няньки и перед смертью… тоже как няньки… На небо и воду, на огонь и землю стала засматриваться сучка! Короче, на жизнь! Девчонка ведь и не видела жизни до этого! До шестнадцати росла в деревушке, под которой папа уголь добывал, а в шестнадцать сама под землю спустилась. В подвал! Дениске это не по нутру пришлось, он вспомнил, что я рассказывал, и увез ее. Все ведь просто. Дениска был обычный маньяк. Коллекционер. Он хотел, чтобы баба висела на крючке, как Буратино, и оживала, лишь когда он хочет ей присунуть или речь ей зачитать про письменность и поголовную грамотность у древних славян. Все остальное время баба – робот. Ну максимум – кухонные функции. Итак, читал я в газете «Метро» расследование сучки-Джудит, которой вставлял все чаще, отчего она злилась на меня все больше… – парень купил домик в окрестностях Монт-Тремблана (курорт в 200 км от Монреаля) и привез туда свою суженую-ряженую. Там заставлял ее купаться в проруби. Ближайший дом стоял в 10 километрах, деревня – в ста. Продукты закупали раз в месяц. Зимой, раз в неделю, мимо дома проезжала снегоуборочная машина, благодаря которой дорога хоть как-то оставалась свободной. Нужно ли говорить, что сучка трахнулась с водителем снегоуборочной машины, пока Дениска гулял по лесу с шестом и лисьим хвостом, вызывая дух Мокоши? И как трахнулась! На крик прилетели соколы со всего региона восточного Квебека, потому что звучало это как вопль задранной медведем лани. Вот поживы-то! Один Дениска не пришел… Занят был… бродил по лесу… искал место для разведения обрядового костра. Когда вышел к дому, уже звенели ручьи и под талым снегом копошились в земле первые ростки травы. Жена рожала. Тройня черненьких пацанов! Дениска стоически перенес удар. Молча забрал супругу из родильного дома… Та уж думала, что пронесло… Но тут-то Дениска пацанов и утопил в проруби. На глазах у жены, которую привязал к дереву. После и жену изрубил топором. Когда полиция приехала, Денис сидел рядом с кусками бывшей жены в майке с фотографией медведя, Путина, и подписью: «И один в поле воин, если ты русский». Нужно ли говорить, что когда у парня снимали в тюрьме отпечатки и отобрали документы, выяснилось, что он по национальности – еврей? Денис сейчас где-то на Крайнем Севере. Ему дали пожизненное… Нет, не из-за черненьких засранцев! Не из-за донецкой целки! Судили бы его лишь за это в Канаде – были бы шансы проскочить, получить пять-шесть лет исправительных работ, а после по УДО через год выйти… Все дело в секвойе! Дерево редкой породы. То самое, к которому Денис жену привязал перед тем, как изрубить. Парень уничтожил дерево вымирающего вида, одну из последних подобных секвой в Канаде и мире. Это – страшный поступок. Без вариантов! Пожизненное! Небось, колет сейчас лед где-то за серыми стенами, посреди серых сопок, да слышит, как Океан бросается ледяными волнами в неуступчивые берега арктической Канады… молится ветоши своей… мокоши… Перуну даже. Какая разница? Ушел от меня Денис, уплыл пятнами по свинцу зимней северной воды. Унесло льдиной! Как и Амира, неловкого ливанца, который потерял правую кисть на travaux general[81] и который искренне верил, что перехитрит мир. Он же ливанец! Финикиец! Потомок семитов, морских кочевников. О легендарной предприимчивости предков Амира ходили легенды. Но пока его, как самого доверчивого из всех растяп, ловко водили за нос франкоканадцы на стройке. Расстреливали всю пачку сигарет за час! Потом унылый Амир отправлялся строить планы мирового господства в пустой и холодный контейнер, металлический… Там следовало складывать рельсы не вдоль, а поперек. Перекладывать рельсы из металла в пустом металлическом ящике при морозе минус двадцать… тридцать! Амир был больше не нужен ребятам… больше нечего у него было взять покурить. Вот его и отправляли туда. Со мной. Я-то изначально сигаретой не мог угостить! В контейнере мы плясали, словно два безумных ирландца, и Амир рассказывал мне, что обязательно обо мне позаботится. Я отец! Мне нельзя работать за копейки в этом аду! Он сделает все как надо, поможет мне. Бедный засранец и о себе-то позаботиться не мог! Но он, со свойственной восточным людям наивной хитростью, полагал завоевать мое расположение и воспользоваться им. Никакого смысла! Я и так к нему относился хорошо, ко всем я так относился! А воспользоваться мной никак нельзя. Я в жирные свои годы бедствую, а в тощие – нищенствую. Что с такого возьмешь? Так что Амир зря хитрил, напрасно. Лукавый полутораметровый Ганнибал с оторванной кистью, в потертых штанах и с наивным взглядом проницательных якобы глаз. Он пропал спустя три дня. Мороза никто, кроме кретинов-иммигрантов, не выдерживал. В морозы весь Монреаль сидел дома, ждал потепления. Проще и дешевле! Мы этого не знали… Шли на приступ города, ползли по нему нелепыми обмороженными солдатами Семеновского полка под Нарвой, по колено в грязи, крови и дерьме вперемешку со снегом. Брали Монреаль штурмом! У меня даже лестница была специальная… штурмовая… Я по ней лазил на пятый и шестой этажи забивать оконные щели ватой. Чтобы жители не мерзли! Работал я тогда в какой-то мутной компании, которая принадлежала хитрому молдаванину Толику. Звали его все Тони. Один я держался и говорил «Анатолий». Его это бесило. Не любил Толик, когда ему напоминали, что он Толик. Хотел быть Тони! Никто не понимал, что Толик – хозяин компании, все говорили о каком-то абстрактном Тони… Думаю, он готовился. К разорению, к визиту кредиторов, может быть. У него, как у Брата-Бобра, три экстренных выхода из офиса было. И одна лестница. Из алюминия, она шаталась, как старик из пансионата для тех, кому за 90, на вечере танцев и лото. Вправо – низ, влево – верх. По ней я лез наверх, становился на последнюю ступеньку и, зажмурившись, делал шаг. Еще один. Конечно, страховочного пояса не давали. И так двенадцать в час платили! Слишком велики оказались бы затраты с поясами. Конечно, один раз за три недели я все же не смог удержать равновесия, упал. Этаж третий французский – стало быть, четвертый. Спас вечный враг. Снег. Сугроб высотой метра в полтора… Смягчил удар. Но краем головы я все равно стену задел, когда падал. Чиркнул собой по стене, как спичкой по коробку. Потом две недели блевал через утро в ванной. Одно утро блюешь, другое – нет. А иногда – два утра блюешь, и на третье – тоже блюешь. Там же, в том же доме, жила преподавательница русского языка в университете Конкордия. Я обрадовался, про Балатон ей рассказывал. Цеглед… Комаром… Мы там в детстве моем жили. Она, конечно, оказалась в депрессии. Все спрашивала меня, что она в Монреале делает. Очевидно, преподает русский язык в университете Конкордия, сказал я. Она решила, что это шутка, посмеялась… В доме жили три кошки. Валялось много пустых упаковок от снотворного и бутылок. Хозяйка пропала куда-то. Я услышал храп. Продолжил рушить старое окно. Снаружи меня подгоняли двое мастеров, Игорь и Володя. Володя обожал повторять нараспев фразы из советских кинокомедий и укоризненно щурился, когда ты не мог припомнить, откуда цитата. Игорь все твердил о профессионализме и о том, что мы должны приносить пользу компании. В Молдавии оба закончили только школу и отправились, как они это называли, во Взрослую Жизнь. Жили в Канаде уже шестой год кряду, но гражданства, вожделенной моркови, еще не получили. Не знали языка. Совсем! Им нравилось, когда я убирал за ними мусор, и они любили порассуждать о гнилой сущности интеллигенции. Они считали таких, как я, извращенцами. Всех. Что-то не так эти гнилушки делают, как-то по-особенному баб раскладывают… А? Ничего рассказать не хочешь? Мое смущенное отнекивание парни принимали за высокомерие, обижались… Поделом! Я не выдержал морозов, ушел от них на третью неделю – по забавному совпадению, теплеть начало именно с этого дня. Ушел, попрощавшись до завтра, и исчез, но сначала видел, как они бегали вокруг квартиры венгерки с вытаращенными от ужаса глазами. От вращения сверла в дрели вылетела искра, попала в старое окно… Сухое дерево еще до Великой Депрессии установили… Огонь, дым, пожар… Пожарных не вызвали! Возможен штраф! Долго тушили. Когда пламя погасло, оказалось, что мадьярка умерла. Угорела. Пришлось прятать тело в кладовку, сыпать сверху упаковки от «Снобитала», якобы сама перепила. Я тогда пообещал ребятам никому об этом не рассказывать. До сих пор держусь! И дело даже не в умении хранить тайны, этим-то я никогда не отличался. Что увидал, то записал! Дело в том, что я забыл. Впечатления в иммиграции налетают на тебя, как волны песчаной бури в самый ее разгар. Каждый раз – еще хуже. Сменяются с неумолимой регулярностью. То, что казалось очень важным, забывается. Краски блекнут. Листва облетает. Все как в жизни. Просто иммиграция ускоряет процесс. Ты присел юношей, а встаешь уже седым. Сказочным мальчиком из книжки Родари я стал. Писать даже умудрялся. А зачем? Собой писал. Буквально, как мелом. Строки из меня выпадали, как кишки из распоротого живота. Сочились кровью, слезами в период повышенного давления… Взрывались в ушах перепонками. Я еле жив был, да еще и писал собой. Кому, зачем, для чего? Нет ответа. Просто писал, а вокруг мелькали лица… фразы… и предметы. Искушение святого Антония! Вот что – моя иммиграция. Я видел в пустыне у Монреаля верблюда с головой паука и проститутку с клыками тигра, трехногого слона, распивающего кровь из кубка Вавилонской блудницы, и двадцать семь гетер из ансамбля «Ласточка Монреаля» – общества поддержки иммигрантов – ублажали меня одними лишь ресницами, обмахивая ими мое уставшее, в синяках, тело. По моим венам клубились облака кокаина, попавшие через желудок… пакеты, в аэропорту проглоченные, разрывались. Волосы женщин служили мне подстилкой, и всякая женщина мне подстилка, мир лежал передо мной перевернутой чашей огней, и я глядел на него с высоты самого высокого небоскреба Монреаля, и сухощавый молодой квак с внешностью фотомодели предлагал мне во владение весь этот город. Его дома, каналы, яхты, булочные, славу и стяжательство. Просто возьми, цедил он. Пройсто войзьцми… Когда я отказывался, тысячи чертей из отдела кредитования и финансирования Scottio Bank скидывали меня крючьями вниз, и я повисал на куполе собора Святого Иосифа подвешенным за ребро мятежником. Меня хлестали страпами, по моему лицу возили грязными одеялами, пропитанными кровью, выдавленной из клопов, по мне ступали грузчики, обутые в тяжелые строительные ботинки, шею мне ломали холодильниками, сброшенными по узкой лестнице, и спину – шкафами. Но я и тогда не соглашался. Тогда меня вновь подбрасывали к небу, звездам. Меня пытали ностальгией и одиночеством, ненавистью и безумием одиночки, обреченного провести жизнь на необитаемом континенте, и это в то время, как в Европе расцветает бронзовым цветком век шумеров! Меня пугали пустотой и ледяным молчанием бесчисленных проливов между тысячью разбросанных на севере материка островков, вырванных из бока Канады – этой гигантской туши – хищным Океаном. Меня искушали круглыми задницами любительниц пробежек вдоль канала в Старом порту… задницами в одних лишь чулках, ляжками, сдобными, как французская выпечка, и горячими, как отопление в монреальских автобусах, шумом истекающего потом монреальского метро и шелестом тополей у велосипедных дорожек Иль де Сёр. Но я продолжил стоять на столбе, давно уже, впрочем, упавшем, и остался там, как бы ни менялись картинки вокруг – болезненные галлюцинации Дьявола, в роли которого я искушал себя сам, – и остался, впрочем, и здесь. В шорохе листьев публичной библиотеки Кот-Сент-Люк, по которым мечутся голодные, в ожидании зимы, белки, и где так ярко пахнет смородиной, аромат которой я чувствую даже из-за большого стекла, отгородившего меня от мира… Монах, столпник, аскет и беглец в пустыне, я уже не помню никого из тех, кто явился мне на короткий миг в моем искушении. Не уверен, что они были, не помню, как все происходило. Не уверен даже, что устоял.