Побывала она в Лондоне лишь дважды. Один раз – лет через пять после утраты Лилечки, превратившейся в любимую жену преуспевающего риелтора Дэвида, второй – когда у Lily and David Turner родился первенец, Jacob.

Первая поездка принесла Анне Васильевне лишь боль жгучей ревности к городу, поглотившему ее Лилечку, в котором ей самой удалось лишь мельком глянуть на Букингемский дворец, лишь раз пробежать по улочкам вдоль Гайд-парка, где жили Форсайты, лишь краешком глаза взглянуть на свезенные в Британский музей колониальные богатства. А королеву не удалось увидеть вовсе. Но толику увиденного она потом домыслила и доощутила дома, глядя в альбомы, ревность тоже исчезла, в горечи утраты возник привкус радости, что утраченная Лилечка вполне счастлива, хотя, представляя себе ее счастье, Анна Васильевна слышала только шорохи слов дочери, не чувствуя их ароматов.

От второй поездки осталось ощущение тепла живого тельца, которое она не успела ощутить своей частью, сладких детских запахов и тревоги за Лилечку, бродившую по квартире Дэвида в послеродовой депрессии.

Когда у Тёрнеров родился второй мальчик, Jasper, Лилечка уговорила маму не приезжать, они вполне справятся и сами. А дальше потекли их жизни по не соединяющимся сосудам, и из одной в другую перетекало все меньше. Лилечка приезжала навещать мать раз в год, а то и в полтора, мальчиков привозила лишь трижды, а в последний раз, лет десять назад, привезла уже не мальчиков, а трех взрослых мужчин, включая Дэвида, которому давно хотелось посмотреть Москву. К той поре Агриппина Дмитриевна уже поселилась в квартире Анны Васильевны, и Тёрнеры сняли затхловатый двухкомнатный номер в гостинице «Пекин» неподалеку. Питались в ресторанах, рассыпавшихся за последние годы по их Патрикам, – не за клеенчатым же столом в их кухне.

Виртуальное для Анны Васильевны детство внуков и даже их юность давно пронеслись, мальчики повзрослели, словно скачками, становясь старше с каждым следующим фото: на фоне гор, на знойном побережье Средиземноморья, в обнимку с лошадьми на аллеях Гайд-парка, с родней Дэвида на полянке Хэмпстеда, где жили Тёрнеры, позже – с девушками, а потом с ними же, но уже – женами.

Какое отношение ко всему, происшедшему с ее и дочкиной жизнью, имело то, что в детстве Анна Васильевна гоняла свою Лилечку? Лилечкины английские книжки поманили ее в ту юную муть-жуть, полную неизведанного. Утраты вползают в приоткрытые створки души, обжигают, но постепенно стихают, растворяясь в поясничной ломоте, прячась в ночных складках простыней. Дочь помнит Анну Васильевну, пишет ей, шлет фотографии мальчиков, звонит, а значит, мать живет в ее жизни. И деньги переводить не забывает, кстати, каждый месяц, немного, но вместе с пенсией этого вполне достаточно. Сама дочь занималась сыновьями, теперь – внуками, а Дэвид все занят нервными покупателями и продавцами, скачками рынка недвижимости, и Лилечке в их лондонской жизни уже много лет хорошо.

Агриппина Дмитриевна свою Валентину не гоняла, та носилась в детстве по двору, прибегая домой схватить колбаски или наспех съесть остывающие макароны. Училась в школе в соседнем переулке, учителя не жаловались. Ее мать работала на «Красном Октябре», который тогда еще не был разноцветным центром продвинутых хипстеров, а стоял громадой закопченных зданий, сладко-удушливо пахнущих карамелью. Агриппина Дмитриевна спускалась по лестнице по утрам, заглядывала к соседке, просила приглядеть за Валентиной, раз уж Васильна опять дома с бумагами сидит, вечерами поднималась по той же лестнице, волоча отяжелевшие за смену ноги, совала конфеток Лилечке, которую всегда жалела, – то ли за безотцовщину, то ли за детство, украденное матерью в поисках чего-то, Агриппине Дмитриевне неведомого. По выходным Агриппина Дмитриевна, с мужем, Валентиной, навьюченные сумками и рюкзаками, отправлялись на садовый участок с хибаркой, где-то за Люберцами, возвращались распаренные вечерней воскресной электричкой, Агриппина Дмитриевна волокла пьяненького мужа, а Валентина – сумки с чем-то огородным.

В техникуме Валентина выскочила замуж, у Васильны для застолья забрали и стол, и все стулья, и посуду, свадьба тянулась через смежные комнаты ее квартиры, выплеснувшись приставными столами в коридор. Все десятилетия, минувшие с той поры, больше всего любила Агриппина Дмитриевна вспоминать именно свадьбу. Дочь в белом платье, сама шила, портнихам, этому жулью московскому, не передоверяла. А пироги какие девки с фабрики натаскали, а торт-то, Нюр, какой ты из этой, как ее, «Праги» приволокла? И Валечка с Серегой, такая пара – загляденье просто… Сидят рядом, она – ну голубка просто, да, Нюр? А мой напился, как всегда. Он и Серегу-то споил, если уж по совести… Как придет с работы, а я в вечернюю смену, так и водку на стол. А что Серега, пацан же совсем… Валечка, голубка моя, плачет, тревожится за мужа-то, и не зря тревожилась-то, правда, Нюр?

Лет пять тревожилась Агриппина Дмитриевна за бездетность дочери, чуяло ее сердце беду, да разве ее углядишь, ухватишь. А как пошла Валечка по врачам от бездетности лечиться, так и вернулась домой сама не своя. И ведь еще двадцати пяти не было! Все женские органы Валечке тогда повырезали, и еще года три мучилась она люто от химии. Хоронили ее на Митинском кладбище, как сейчас стоит перед глазами та картинка. Земля промерзлая, комками набросанная, снегом лишь припорошенная, гроб на веревках опускают, а в нем Валечка. Еще минуту до этого вглядывалась Агриппина Дмитриевна в лицо дочери, не узнавая ее. Не Валечка в гробу лежала, а только то, что химия от ее тела оставила.

– Грех, грех так говорить, Нюр, но как гроб-то закрыли, мне облегчение вышло. Отмучилась, думаю, голубка моя, теперь душа ее немного помается, так недолго, она ж безгрешная голубка, и будет ей покой и счастье. Грех так говорить, Нюр, скажи мне? Но ты меня-то понимаешь, подружка, а до Бога мне враз дела не стало. Есть он там или нету, мне с тех пор неведомо. Знаю я только, что есть Валечке царствие небесное, а значит, и мне покой и счастье.

Агриппина Дмитриевна произносила свой привычный монолог, роясь в комоде, она искала рейтузы. Хоть на дворе и апрель, а зябко, холод от земли зимний идет, не гляди, что солнце жарит по головам-то. А у нее ноги совсем не ходят, разве что летом разойдутся, а вот рейтузы… Куда ж они, едрить их, запропастились?

– Нюр, рейтуз моих не видала? – Агриппина Дмитриевна не замечала, что подруги нет рядом. – Может, ты их в ванную положила? Ну вот, они в одеяло закатались. Завтра белье надо бы в прачечную снести. Нет, завтра ты же на рынок навострилась, за огурчиками с пупырями… Нюр, а Пасха у нас в этом году когда? Поедем к Валентине и к моему алкоголику, прости господи, тоже цветок ему какой посадим и стаканчик граненый нальем. Отпился, муженек, отпился. Сколько я его трезвым видела за всю жизнь? По пальцам те дни пересчитать можно!

После смерти дочери отдалилась было Агриппина Дмитриевна от соседки. У той дочь училась лет десять, теперь и заморского мужа приискала, мать пригласила в гости два раза и живет припеваючи. А мать тоскует, хотя что тосковать, раз сама такую вырастила? А ее Валечка успела только за свой вечный покой и счастье жизнью заплатить, не изведав в ней ничего, кроме мук пыточных. Серега с мужем квасили, Валечку оплакивали, а потом пропал Серега, вроде на заработки подался. А может, и в тюрьму угодил, по пьяни-то. Вскоре и муж помер. Жил как Емеля на печи, только вместо печи – горб жены, и помер во сне. Сердце от водки остановилось, и все дела. Хоронили они его вдвоем с Нюрой, и снова думала Агриппина Дмитриевна, что теперь уже она сама, считай, отмучилась, алкаша своего не надо ей дальше по жизни волочь, снова стала захаживать к Васильне. Туго им обеим в те годы жилось, по одной пенсии, вот и крутись как знаешь. Стали они с Васильной потихоньку вещи таскать – Нюрины в комиссионки, а ее собственные – в ломбард и барахольщикам, куда же еще, коль муж все пропивал.