Встреча с Глазуновым, давно ли это было? А в общем-то, совсем недавно! Тонников, помню, устроил нам, самодеятельным актерам, эту встречу, когда мы были на гастролях в Ленинграде. Интересная получилась тогда встреча, как сейчас вижу.

Мои товарищи стоят у недавно завершенных полотен художника, а Глазунов с горящими глазами рассказывает им о своих планах. Я же не могу оторваться от работ, связанных с Достоевским. Дождавшись паузы, я спрашиваю:

— Отчего в некоторых из ваших рисунков так мало света?

Глазунов резко оборачивается и смотрит на меня с неподдельным удивлением. Весь его облик выражает только один вопрос: «Кто этот мальчишка, что посмел прервать мой монолог?!» Его глаза начинают тускнеть, и он, как мне кажется, даже уменьшается в росте. Нет, точнее, сгибается, словно грузчик под многопудовой ношей. И, как бы превозмогая давящий на него груз, произносит:

— Достоевский, умирая с раскрытым Евангелием в руках, провидел Христа нашего в голгофском сораспятии с народом нашим русским. — И замолкает, а затем, как пружина, распрямляется, сразу становится как-то выше и изрекает: — Народ русский — богоносец, богоискатель и потому — страстотерпец! Искони он испытывает нечто единственное, чего не испытывает никакой другой народ. Русский человек погружается в пучину великих стихий и мирового естества, которые в недрах своих несут и самое страшное, и самое высокое, и самое последнее! — Потом живописец начинает говорить очень мягко, но выделяет каждое слово: — Мы, русские, для других странные даже в любви к себе, к своей земле, к своему роду. В каждом из нас все это живет, но тихо, не напоказ. И это внутреннее наше единение, слитность, не заметные чуждому взгляду, и позволяют нам успеть сжать пятерню в тяжелый кулак для крепкого, смертельного удара по любой гадине, если таковая попытается удушить Русь. А секрет нашей крепости в простой истине — единении вокруг Бога, царя-отца нации и отца семьи, первейшей основы здорового общества…

— Извините, — вновь перебиваю я художника, — а где же нам теперь взять этого самого царя, когда мы его убили?

— Грех убийства царя русским на себя брать незачем!

И тут я сталкиваюсь с Евстратовым, тоже москвичом. У всех нас в армии обостренное чувство землячества. Земляк — это уже близкий человек.

— Куда топаешь, не в замок ли к принцессе? — интересуется он.

— Про какую принцессу ты толкуешь? — не понимаю я.

— Про жену нашего нового взводного Ирину. С неделю, как приехала. В библиотеке работает. Клевая у взводного жена! Ну, да сам увидишь, — говорит он, сладко прикрывая глаза чуть синеватыми веками с длинными ресницами.

Я поднимаюсь на второй этаж клуба, вхожу в читальный зал и вижу бродящих между стеллажами, копающихся в книгах и журналах солдат и скучающую девушку в клетчатой рубашке за столом библиотекаря.

«Так вот она какая, жена взводного. Недурна!» — мелькает у меня в голове.

— Здравствуйте! — обращаюсь я к ней. — Помогите мне, пожалуйста!

Библиотекарь вскидывает серые печальные очи:

— В чем вам необходима помощь?

— Можно посмотреть что-нибудь в газетах о военных учениях? Мне замполит приказал написать заметку в стенгазету на эту тему.

— Идите за мной, — сухо говорит она, поднимаясь. Мы подходим к столу у окна, на нем с десяток стоп с подшивками из газет и журналов. — Вот военная пресса, — указывает библиотекарь на подшивки и возвращается на свое место.

Над подшивками я провожу больше двух часов, внимательно читая газету за газетой, журнал за журналом, выписывая, на мой взгляд, интересные факты и рассуждения в тетрадь. А уже в казарме, ориентируясь на газетный стиль, я описываю наши учения. К отбою заметка у меня готова.

— Так-то, товарищ полковник, — радуюсь я. — Вы дали мне на заметку три дня, а я управился за полдня. Теперь два с половиной дня я могу просто торчать в клубе, читать, что нравится, или играть в бильярд.

Утром, отметившись в библиотеке, я бегу в бильярдную, нахожу себе партнера, и тут… шаркая ногами по паркету, натертому до зеркального блеска, появляется Понько. Его светло-голубые маленькие глазки впиваются в меня, словно два холодных щупальца. Он тяжело вздыхает и спрашивает:

— Покажите, что сделали!

Я вытаскиваю из-за ремня тетрадь и отдаю ее замполиту. Он, перелистав несколько страниц, еле слышно шепчет, а точнее шипит:

— Чадо в погонах посидело часок в библиотеке, нарыло из газет каких-то глупостей и давай шары гонять?! — Шепоток полковника приобретает мощь паровозного гудка: — Я-я-я за такую стряпню в-а-а-с на десять суток упеку! А-а-а, ну! Ш-а-а-а-гом марш в библиотеку!

— Есть! — рявкаю я с испугу и кидаюсь вверх по лестнице.

— И чтобы из нее не выползать. Буду сам проверять! — кричит полковник вслед.

Только в читальном зале, когда за мной захлопывается дверь, я говорю себе: «Фу, слава Богу, пронесло! А то бы снова сидеть мне на губе в комнатушке с местом для заслуженного отдыха, похожим на маленькую сценку». Библиотекарь в той же, что и вчера, рубашке, но с повязанным на шее атласным платком, смеясь, спрашивает:

— Досталось?

— Немного! — отвечаю я, садясь за стол.

— А что случилось-то? От крика замполита стены дрожали, — интересуется она, откидываясь на спинку стула и щурясь, как от яркого света.

— Моя заметка ему не понравилась, — раздраженно говорю я.

— А почему он именно вам поручил ее написать? — допытывается библиотекарь, мягко, подушечками пальцев, поправляя прическу.

— Не знаю! Может, решил, что если я песни сочиняю, то уж заметку-то как-нибудь накропаю.

— А вы действительно песни сочиняете? Спойте! — просит библиотекарь, и глаза ее заметно оживляются.

— Только не сегодня. Сегодня мне надо заметку писать, — говорю я, — иначе полковник меня точно на губу упечет.

Мы замолкаем, и каждый начинает заниматься своим делом. Она ищет для подошедшего к ней читателя книжку, а я снова перелистываю подшивки.

Библиотекарь не подходит ко мне до тех пор, пока читальный зал не покидает последний солдат. Как только за ним закрывается дверь, она берет мою тетрадь и внимательно читает все от первой до последней строчки, а потом произносит как приговор:

— Не интересно. Ни про себя, ни про людей! — При этих словах голос библиотекаря становится какой-то искательный. Она краснеет и смущенно заправляет прядку волос за маленькое розовое ухо с сережкой. И тут со мной что-то происходит. Я забываю про заметку. Я забываю, что я солдат, а библиотекарь — жена моего взводного. Она, все еще с горящими щеками, как-то неловко и угловато кладет на стол мою тетрадь, накрыв ее ладошкой, и спрашивает: — Как вас звать?

У меня перехватывает дыхание, и я, желая от конфузливости выглядеть понаглее, задерживаю ее руку, смотрю в ее потемневшие, ставшие очень внимательными глаза и отвечаю: