Принадлежа к группе постсоветских женщин, которая «не мыслит себя без диплома и профессиональной занятости в силу как экономических, так и психологических причин»[254], и оказавшись в прямо противоположной ситуации, многие испытывают нечто вроде «потери себя» и переживают сильный стресс. Причина его лежит в осознании того, что общество, в котором они живут, несмотря на всю риторику святости материнства и на ту «власть», которой они обладают в связи с этим, не очень высоко ценит их работу. Существует теория, согласно которой социальная значимость выполняемой работы считается пропорциональной материальному вознаграждению[255]; не получая ничего в прямом смысле слова, многие опасаются показаться ленивыми, бездельными, непродуктивными, т. е. «потребительницами»:

«Существует такая еще проблема. Ты не работаешь. Деньги, которые зарабатывает муж, они неплохие, но первое время, когда все надо покупать, когда нужно обживаться, это тяжело. То есть денег все равно не хватает, по крайней мере так, чтобы что-то откладывать. И, например, идти и получать какое-то платное образование – ты чувствуешь себя очень некомфортно в такой ситуации: ты не зарабатываешь плюс ты учишься непонятно для чего, еще и платишь за это деньги…» (Лариса).

Сложившаяся в результате миграции ситуация часто оправдывается интересами ребенка: «Ну потом, мы прежде всего беспокоились о собственных детях» (Виталий). Считается, что детям так лучше, что теперь родители (хотя матери в гораздо большей степени, чем отцы) могут уделять им достаточно внимания, проводить с ними больше времени, дать им настоящее воспитание. Однако при этом становится видимым следующее противоречие. Ставить свои интересы выше интересов детей для матерей социально неприемлемо, однако при любой возможности они идут работать или учиться: «Там бы все пошли работать нелегально, более-менее адаптировавшись… практически все» (Лариса).

Это противоречие на самом деле мнимое. Необходимость в социальном «оправдании» деятельности, которая повсеместно объявляется святой и самой главной на свете, – свидетельство включенности материнской работы в определенную систему ценностей и капиталов. Матери, не ставя свои интересы выше детских, тем не менее, как и все люди, стремятся повысить свой социальный статус, увеличить свою значимость – и делают это при помощи того единственного ресурса, которым обладают, т. е. интенсивной воспитательной деятельности[256], пытаясь более всего доказать, какими хорошими матерями они являются. Та культурная логика, под воздействием которой «жены русских программистов» ведут себя так, а не иначе, всегда предполагает, что их деятельность носит «вспомогательный» характер (что, опять же, зависит от того, сколько они смогут заработать, если выйдут на работу) и что женщины будут адаптировать ее к семейной ситуации, работе мужа, пытаясь таким образом быть как можно более полезными. Полагая, что их основная обязанность, священный долг состоит в воспитании детей, они в конце концов начинают считать справедливым и свое положение, и то, что их работа оплачивается ниже, и то, что их визовый статус не предполагает оплачиваемой работы вообще.

Ни жены, ни матери – несмотря на нашу убежденность в бескорыстности материнской любви – не исключены из общего социального порядка: они интенсивно работают на его воспроизводство, встраивая в него детей и подготавливая «рабочую смену» – будущих членов социальных иерархий. Живя в обществе, где люди в конечном итоге оцениваются по деньгам, они также участвуют (вольно или невольно) в «гонке престижа» и, таким образом, являются важной «естественной» частью той институциональной организации, где, как было сказано выше, «всё возят на тележках мужчины к машинам». Но даже те, кто управляет тележками, оказавшись вовлеченными в глобальную (компьютерную или любую другую) индустрию, не свободны в определении модели своей собственной семейной жизни.

Эта статья посвящена истории и «смыслу» травмы или – в популярном представлении – психического заболевания (или даже «сумасшествия») белорусской эсерки Полуты Бодуновой[259], расстрелянной в 1938 году, а также интерпретации или, скорее, умолчанию об этой травме в национальном дискурсе Беларуси. Вставшие передо мной вопросы выглядят следующим образом: что «на самом деле» произошло с Бодуновой, во-первых, и почему об этом «сложно говорить» в той истории борьбы за белорусскую государственность, которая пишется сейчас, – во-вторых? Иначе говоря, почему пережитая П.Б. и очевидная всем, кто знаком с этой историей, травма препятствует включению в национальный пантеон политической деятельницы, чья подпись стоит под уставными грамотами первого независимого Белорусского государства 1918 года, и почему это важно для понимания разворачивающегося сейчас процесса исторического письма.

Фактологически эта статья опирается на работы исследовательницы из Гомельского университета Валентины Лебедевой: все сведения о жизни Полуты Бодуновой получены из ее публикаций, а также из бесед с ней. Первоначальным же толчком к осмыслению истории П.Б. послужила статья Терезы де Лауретис «Несмотря на Грамши, или Левая рука истории»[260]. В ней предлагается феминистское прочтение истории психического заболевания русской жены Антонио Грамши, которое – при всех фактических различиях – кажется вызванным теми же причинами, что и болезнь Бодуновой, т. е. травмой, связанной с невозможностью женского субъекта добиться означивания в некоторых ипостасях, признаваемых первостепенными.