Нетрудно догадаться, однако, что текста он не писал. Болезнь его, помимо прочего, была осложнена редкой формой графофобии – боязни печатного и письменного слова. Заика был не способен не то, что черкнуть пару строк, но физически не переносил даже какого-нибудь невинного клочка с текстом или вывески на двери. И единственным способом защиты для него стало постоянное дугообразное уклонение взора, отчего в помещениях он смотрел всегда себе под ноги, а на прогулках в парке – поверх деревьев. Конечно, это осложняло работу врачей: ведь если случалось ему увидеть кого-нибудь пишущего, реакция его организма была мгновенной и скоротечной: спазмы в горле, обильное потоотделение, судороги и рвота, а иногда – кратковременные приступы каталепсии – он замирал, словно в обмороке, а тело приобретало характерную восковую гибкость.

И всё же, сколь бы безумно это ни звучало, именно он, пациент, прозванный Заика, и был создателем повествования под названием «Труба». Дело в том, что текст не был написан им, но был продиктован, а точнее – произнесен.

Но случилось это лишь тогда, когда ему был возвращен дар речи, и стало ясно, что речевое расстройство его – действительно временная псевдоафазия, а вот амнезия – истинная, полная и необратимая. И произошло это не раньше, чем обладатель имени Заика был наделен новым именем, и появился у него своеобразный помощник, секретарь, референт.

Было же так.

Вскоре после поступления, обжившись и успокоившись, подружился Заика, как это часто бывает, с соседом по палате по имени Даниил Шпильман.[169]

Шпильман явился в клинику добровольно, довольно давно, откуда-то из-под Вятки. Иногда выписывался ненадолго, но потом обязательно возвращался. Был, вероятно, чрезвычайно одаренным программистом, обладал феноменальной памятью, но страдал маниакально-депрессивным психозом и манией преследования. О себе рассказывал, будто изобрел еще в юности какой-то универсальный декриптор, а к нему самонастраивающийся словарь дескрипторов – короче говоря, чтобы не спотыкаться на малопонятном, – что-то вроде пакета дешифровальных программ, за который, по его словам, любая фирма или группа хакеров мгновенно выложила бы миллионы[170]. В любой точке мира, говорил он, кроме России. И со студенческой скамьи хотелось ему покинуть промерзшие просторы Вятки, где удел хорошего программиста – задымленные полуподвалы и обслуживание провинциального бизнеса за гроши. Но не думал он о земле Израиля, хотя и был обучен языку Писания, и не грезил даже о Силиконовой Долине. А мечтал почему-то перебраться куда-нибудь в индийский Бангалор или китайский Шэньчжень[171], чтобы трудиться там, в научно-промышленных парках на транснациональные корпорации за достойные деньги среди достойных коллег. И скоро в его сны начали проникать огни и башни Шэньчженя, а потом неотступно, каждую ночь, сама собой всплывала и укладывалась под ноги знаменитая смотровая площадка Meridian View Centre, и открывались оттуда, как и было обещано, виды самого Шэньчженя и – через залив – небоскребы сказочного Сянгана, именуемого в Европе Гонконг[172].

И тут уже трудно было провести черту между реальностью и болезненной фантазией Даниила Шпильмана, поскольку далее он излагал события (очевидно, воображаемые), которые и послужили спусковым механизмом его психического расстройства.

Якобы вначале он узнал из новостей о намерении Российского Флота продать списанный авианесущий крейсер «Минск» в Южную Корею на слом. Потом – якобы по радио – услышал, что в бухте Шэньчженя собираются открыть военно-тематический музей на борту бывшего российского авианосца. Оставалось, шептал Шпильман, только сопоставить и заняться любимым делом – блужданием по звездчатым сетям и секретным хабам с помощью непревзойденного декриптора… Он уверял, что вытащил не только номера и логистику всех контрактов по сделке, но и располагал точным маршрутом буксировки «Минска». А, взломав сервер[173]ВМФ, получил и посуточный график предпродажной подготовки крейсера. Выяснилось, что «Минск» даже не пойдет в Южную Корею, а будет немедленно перепродан Китаю, и проследует непосредственно в залив Шэньчженя. Шпильман отправился во Владивосток и устроился на верфь вольнонаемным сисадмином[174]. Якобы воспользовался бардаком, что свирепствовал на флоте в годы распада Империи, и пробрался на борт «Минска». А так как с крейсера в той суматохе тащили всё, что можно, и все, кому не лень, – практически не маскируясь, оборудовал себе тайник в трюме и за три дня до выхода из порта залег там, готовый к автономному плаванию к берегам Шэньчженя[175]…