И вот я слушаю, как под окном поскрипывает на рессорах мой «Датсун». Сейчас бы прилечь, заснуть… Если я не лягу, то завтра буду сонный, а плохой не может позволить себе быть сонным, особенно завтра. Между Ревуном, устроившим потрахульки в моей машине, и Питером Нэссером, кобенящимся перед своей страхолюдиной, в голове у меня столько дум и тревог, что даже непонятно, как я смогу заснуть. Надо бы крикнуть из окна, чтобы Ревун наконец кончал со своим ристалищем, но это, чего доброго, выставит меня как его старшего брата, папашу или, еще хуже, мамашу.

И этот мандюк Питер Нэссер. То, чего я больше всего не переношу, это когда человек о себе такого весомого мнения, что у него даже ветры становятся тяжелыми, как стон. Думает, что он все знает уже потому, что к нему прислушивается кое-кто в партии. Только вот я ни в какую партию ни ногой. Он павлином разгуливает по гетто, держа высоко голову с плохими парнями, потому что не держит страха передо мной. У меня нет желания, чтобы политиканы меня боялись, я просто хочу, чтобы они понимали: со мной в игры лучше не играться. Деваха в машине приглушенно вопит, чтобы ей «впендюрили по гланды». «Нгх, нгх! Ну, при же меня, при, жарь мою мохнашку! Нгх! Рви ее в тряпьё!» Нет уж, второй раз за одну ночь выслушивать, как где-то рядом порются другие, – это перебор. Я отхожу от окна.

Чтобы нанести человеку урон, прикасаться к нему нет нужды. Все эти белые думают, что какое-то время можно погрешить с дьяволом, а затем, когда придет время, незаметно отскочить. Я помню, как Питер Нэссер впервые прибыл в гетто. Он был в темных очках, чтобы никто не мог разглядеть, что говорят его глаза. Как он базарил почти как ниггер, но все равно звучал так, чтобы было видно: образование он получил американское. Нет, как ни крути, а нельзя доверять человеку, который на всех смотрит так, будто их можно заменить, от жены до инфорсера банды. Он уже закидывает удочку Ревуну и Тони Паваротти насчет того, чтобы меня заменить, когда дела разрастутся, или потяжелеют, или же станут слишком мудреными для человека, не ходившего в среднюю школу.

Спору нет, этот избирательный округ плотно под ним – чтобы это доказать, у него есть голоса и женщина из местных. Однако он начинает путать, что представлять людей еще не значит ими владеть, и скоро даже с ним за это поквитаются. Не я, так кто-то другой. Людям вроде меня средняя школа не нужна, мы свою выучку уже получили. Еще до того, как Питер Нэссер начал посещать нас среди ночи на машине, багажник которой доверху набит стволами. До того как он дошел умом, что для него лучше, если Копенгаген и Восемь Проулков продолжат биться, а не мириться. «Надо сделать так, чтобы они спалились в борьбе за мир» – так я говорю. Но к этой поре дом в Майами достраивается, а человек вроде Питера Нэссера начинает прогибаться под своим собственным весом.

Гребаный Ревун. Но он хоть больше не шлет писем тому чертиле в тюряге. Кому именно, он не говорит, но я все равно дознаюсь. И когда я это сделаю…

Появляется Ревун:

– Вот это был отвал башки! Отпад! Высунув кончину, мчится мужичина. Йяу!

– Тебе дать тряпку обтереться?

– Не надо, брат, все само отпарится, – говорит он, с прищуркой протирая свои треснутые очки.

– Испарится.

– Чего?

– А как та девонька до дома доберется?

– У нее что, ноги отнялись?

– Ну ты ходок, Ревун. Всем донам дон.

– Нет, солнце, это как раз про тебя. Ты у нас такой дон, что тебе впору зваться Писейдон.

– По́сейдон, чтоб тебя.

– А я как сказал? Слушай, а чего ты не спишь? Я думал, ты десятый сон видишь, а ты тут ворчишь, как бабка.

– Да уж и смысла нет спать. Всё думки в голову лезут, так что не до сна.

– Дурью ты маешься, вот что. Будешь в голову брать – станешь скоро как наш старик, мимо которого мы сейчас проехали, а он нас и не заметил за своим сидением на веранде как сурок.

– Знаешь, почему мне не спится? Что-то во мне реально против этих пацанов.

– Эти пацаны умеют целиться и спускать курок. Хватит тебе жалиться, как мамка.

– Я тебе уже говорил: мне не нравится работать с таким числом людей, которым я не доверяю.

– Ты же их подрядил.

– Нет. Я их подрядил и ждал, чтобы ты сказал свое «да» или «нет». А ты набрал одних щеглов. Я тебе говорю: еще не поздно подогнать «Тек-9»[86], телеграфировать в Нью-Йорк Китаёзу.

– Да ну.

– Позвать Бычару, Тони Паваротти, Джонни…

– Да ну брось! Несешь, блин, бредятину, как идиот. На них же управы нет. Дай им шанс, так половина их в нужный момент разбежится, а другая еще и попытается тебя грохнуть. И это я слышу от главного думальщика Копенгагена? Еще раз говорю: с ними нет сладу. Ты вот не сидел, а как управлять людьми, так и не научился. Нам нужна пацанва, которая, когда я ей укажу идти налево, пойдет налево, а укажу направо – пойдет направо. Пацаны будут это делать, а мужики слишком долго будут мозговать, вот прямо как ты сейчас. Учти, все делается так: берешь щегла, обтесываешь, натаскиваешь, садишь на ноздрю да на иголочку, пока единственное-разъединственное, чего ему от тебя надо, – это чтобы ты говорил ему, что делать.

– Ты этому тоже в тюрьме научился? Думаешь, я не въезжаю, о каких таких щеглах ты говоришь? Да таких можно использовать всего на раз, ты понимаешь? Один раз – и всё, они конченые.

– А кто думает пользовать их дважды? А? Кого ты думаешь пользовать второй раз – Бам-Бама, что ли?

– Пацанву, бомбоклот, я не беру.

– Да пускай они попарятся в хибаре. Пропотеют, чтобы дурь вышла. Чтоб они из углов на четырех костях сползлись, воя, чтоб ты им сыпнул беленького. Вот погоди, сам увидишь, когда мы за ними придем.

– Так тебе стрелок нужен или зомби?

– Пусть посидят. Пусть попреют. Когда мы к ним придем, они будут готовы стрелять хоть в Бога.

– А ну, бля, не богохульствовать в моем доме!

– А иначе чё? Боженька на меня сверзится с громом и молнией?

– Или он, или я сам тебя шмальну!

– О. Ну, брат, это круто. Охолони. Шуток не понимаешь.

– За такие шутки знаешь, что бывает?

– Брат, опусти ствол. Это же я, Ревун. Мне ужас, брат, как не нравится, когда на меня наводят ствол. Даже в шутку.

– Я разве похож на шутника?

– Ну, Джоси…

– Нет, ты скажи. Скажи хоть об одной, бля, шутке, которую ты от меня слышал.

– Да ладно тебе, брат. Всё, хорош: больше за Бога говорить у тебя в доме не буду. Главное – остынь.

– И этих своих макак перестань в мой дом притаскивать.