В течение нескольких месяцев сыновнее почтение и интересы государства вступили в голове Александра в междоусобный конфликт. Ему бы и хотелось всегда одобрять своего отца и каждое его новое решение, но вместе с тем он переживал за Россию и за себя самого. Порой ему казалось, что он повязан по рукам и ногам и предан демону, а то вдруг – что он превышает свои права по престолонаследию, критикуя своего родителя. Хотя великому князю исполнилось двадцать три года, он был уже женат и являлся отцом семейства (в браке с Елизаветой у него родилась дочь Мария, которой на то время было восемнадцать месяцев), Павел не воспринимал его как взрослого человека, а мнение сына не представляло для него никакой ценности. Невзирая на высокое положение Александра, Павел поручал ему второстепенные дела, сделав из него переписчика ненужных документов и порученца по мелким делам, и при этом выговаривал ему за любые мелкие проступки. Находясь в рассерженном состоянии, Павел, не колеблясь и невзирая на присутствие жены Александра, оскорблял его, называя ни к чему не способным и кретином. Павел так же недолюбливал и Елизавету, подозревая, что она обманывает своего простодушного мужа, изменяя ему с польским красавцем Адамом Чарторыйским, который проявлял к ней знаки внимания. У него не вызывало никаких сомнений то, что малышка Мария была плодом любовной связи великой княгини со своим кавалером. Когда крестили ребенка, царь спросил княгиню Ливен, бросив иронический взгляд на своего сына, у которого были голубые глаза и почти золотистые светло-шатеновые волосы: «Сударыня, считаете ли вы, что у блондина мужа и блондинки жены может родиться брюнет ребенок?» Благоразумная княгиня Ливен не растерялась и пролепетала: «Государь, Бог всемогущ!» Но, начиная с этого дня, страх и озлобление по отношению к своему свекру у Елизаветы удвоились. Поведение Павла по отношению к своей жене, а также рождение дочери способствовали более тесному сближению Елизаветы с Александром, которому она жаловалась в связи со своей ситуацией при дворе, представлявшейся ей одновременно и исключительной, и унизительной. Хуля и унижая Александра, император, как она это ощущала, рикошетом задевал и ее женское достоинство. Выведенная из терпения грубостями Павла, она пишет своей матери на французском языке: «День проходит удачно, если имеешь честь не видеть императора. Признаюсь, мама, этот человек мне widerwartig. Мне неприятен даже самый звук его голоса и еще неприятнее его присутствие в обществе, когда любой, кто бы он ни был и что бы он ни сказал, может не угодить Его Величеству и нарваться на грубый окрик. Уверяю вас, все, за исключением нескольких его сторонников, ненавидят его и говорят, что крестьяне начинают роптать. Что уж это за злоупотребления, о которых я вам рассказывала год назад? Сейчас их стало в два раза больше, жестокие расправы совершаются прямо на глазах у императора. Представьте, мама, однажды он приказал избить офицера, ведающего императорской кухней, только за то, что ему не понравилось поданное к обеду мясо; он приказал выбрать самую крепкую кость и тут же при нем избить его. Он посадил под арест невинного человека, а когда мой муж сказал, что виновен другой, ответил: „Не имеет значения – они все заодно“. О, мама, как тяжело смотреть на творящиеся вокруг несправедливости и насилия, видеть стольких несчастных (сколько их уже на его совести?) и притворяться, что уважаешь и почитаешь подобного человека […]. Если я и держусь как самая почтительная невестка, то в душе таю иные чувства. Впрочем, ему безразлично, любят ли его, лишь бы боялись, он сам так и сказал. И эта его воля полностью исполнена: его боятся и ненавидят». Зачастую в голову молодой женщины приходила крамольная мысль подговорить своего мужа, чтобы он восстал против этого тирана, который терроризировал и свой народ, и свою семью. Но в то же время она страшилась репрессий, которые могли бы обрушиться на Александра, если бы он осмелился противостоять отцу. И поэтому, думала она, было бы желательней, чтобы это был какой-нибудь ниспосланный Богом человек, который мог бы собрать и повести за собой массы недовольных. «Никогда еще не представлялось более подходящего случая, – пишет она, – но здесь слишком привыкли к ярму и не попытаются сбросить его. При первом же твердо отданном приказе они делаются тише воды, ниже травы. О, если бы нашелся кто-нибудь, кто бы встал во главе их!»

Эта надежда, смешанная с опасением, негодованием и бессилием, разделялась и группой аристократов, представлявших лучшую часть интеллектуальной России. Если у крестьян, привыкших к дубине, были еще свежи воспоминания о кровавых репрессиях при подавлении пугачевского восстания, учиненных Екатериной II, и поэтому они предпочитали молча страдать и дожидаться лучших дней, то дворянство, офицеры, помещики и высокопоставленные сановники – все они в своих письмах осмеливались осуждать пагубный курс, которым их ведет полусумасшедший царь. «Атмосферу страха, в которой мы живем здесь в Санкт-Петербурге, невозможно описать, – писал Виктор Кочубей своему другу Воронцову. – Все боятся. Правда или нет, но говорят, что все доносы выслушиваются. Крепости переполнены жертвами. Черная тоска овладела всеми». Воронцов в свою очередь пишет молодому Новосильцеву: «Все это так же, как если бы мы – вы и я – были на корабле, капитан которого принадлежал к народу, язык которого мы не понимаем». А мемуарист Вигель отмечал в своих дневниках: «Вдруг мы переброшены в самую глубину Азии и должны трепетать перед восточным владыкой, одетым, однако же, в мундир прусского покроя, с претензиями на новейшую французскую любезность и рыцарский дух средних веков»[35].

Как обычно, в раболепии своего окружения Павел усматривал антипатию, которая побуждала его еще более настаивать на принятии наиболее спорных его намерений. Чем больше его хотели сделать уступчивым по какому-либо вопросу, тем больше он проявлял по нему свою упертость. Когда же ход событий, как выяснялось, подтверждал его неправоту, то его первая реакция состояла не в том, чтобы откорректировать свою политику, а в том, чтобы разогнать сообщников, которые его в это втянули. Он был убежден, что если в России что-то и должно измениться, то только не он, поскольку он уже и есть то непогрешимое совершенство, которое не ошибается, а вот его советники всегда виновны в том, что его мысли неправильно ими интерпретируются. В начале 1801 года он надеялся, что, проведя реорганизацию, наконец-то будет иметь законно установленную, идеальную команду, собранную вокруг своего трона. Наряду с молодым Никитой Паниным, вице-канцлером, блестящим вельможей, к этой группе относился и милейший Федор Ростопчин, первоприсутствующий в Коллегии иностранных дел, который курировал деятельность вице-канцлера и отдавал ему предпочтение в выполнении дипломатических поручений. В нее входили также адмирал Рибас, неаполитанец по происхождению, ставший высокопоставленным русским чиновником, и, конечно же, барон Петр фон дер Пален, родом из Курляндии. Последний сделал свою карьеру, несмотря на опалу, после которой был реабилитирован, повышен в должности и даже сумел добиться симпатии не только Кутайсова, но и самого совершенства и цельности – Его Императорского Величества. Этот энергичный и расчетливый человек, которому был пожалован титул графа и который был награжден орденами Святого Андрея Первозванного и Святого Иоанна Иерусалимского[36], казался знавшим выходы из самых безвыходных ситуаций.