«О, только не это», – безнадежно взмолился Смайли. – «Пожалуйста, подожди, пока я уйду!»

Еще минуту или немного дольше он стоял на тротуаре, глядя на погасшее окно и не веря своим глазам, пока гнев, стыд и, наконец, отвращение к самому себе не захлестнули его, причинив невыносимую, почти физическую боль. Тогда он повернулся и, ничего не видя вокруг, торопливо зашагал назад, к Кингз-роуд. Кто же этот мужчина? Еще один любующийся собой безусый балетный танцовщик? Или этот ее мерзкий кузен Майлз, честолюбивый политик, поставивший себе цель сделать карьеру? Или какой-нибудь красавчик Адонис на одну ночь, которого она подцепила в одном из баров поблизости?

Когда раздался звонок городского телефона, Питер Гиллем сидел в одиночестве в комнате для совещаний. Он был немного навеселе, и его томили два желания: он страстно жаждал оказаться сейчас где-нибудь наедине с Молли Микин и обладать ею. Так же сильно он желал, чтобы поскорее вернулся Джордж Смайли. Гиллем снял трубку и услышал негодующий, запыхавшийся голос Фона.

– Он ускользнул от меня! – кричал тот. – Он меня провел?

– Значит, ты полный идиот, – с садистским удовольствием ответил Гиллем.

– Сам ты идиот! Он, как обычно, пошел к своему дому, так? Как всегда, Я ждал его поодаль. Некоторое время спустя он возвращается из переулка на улицу, смотрит прямо на меня – и не видит. Совсем не видит, как будто я грязь у него под ногами. Просто грязь. А в следующий момент его уже нет, я совсем один. Как ему это удалось? Куда он пошел? Я же его друг, черт побери! Что он о себе думает? Коротышка несчастный! Толстяк! Да я его просто убью!

Гиллем рассмеялся. Не говоря больше ни слова, он положил трубку.

Снова Гонконг, и снова суббота, но о тайфунах уже забыли. Стоит ясный жаркий день: нещадно печет солнце, на небе ни облачка, и воздух раскален так, что трудно дышать, В Гонконгском клубе часы безмятежно пробили одиннадцать, их бой серебристо прозвенел в обшитой деревянными панелями комнате так, как будто где-то далеко, на кухне, со звоном упали на пол маленькие серебряные ложечки. Самые лучшие места уже были заняты теми, кто читал «Телеграф» за прошлый четверг, в котором была нарисована весьма мрачная картина морального и экономического упадка их исконной родины.

– Фунт стерлингов снова падает, – сварливо проворчал один, не вынимая трубку изо рта. – Электрики бастуют. Железнодорожники бастуют. Пилоты бастуют.

– Надо спросить, а кто же работает? – так же ворчливо откликнулся другой.

– Если бы я был главным начальником в Кремле, я мог бы сказать, что мы поработали великолепно, – категорично заявил первый, чеканя слова, что делало речь похожей на военную команду.

Со вздохом, тем же решительным тоном он заказал два сухих мартини. Обоим говорившим было не больше чем по двадцать пять лет, но когда вы – патриот своей страны и вынуждены искать на чужбине возможность побыстрее разбогатеть, это довольно быстро вас старит.

Клуб иностранных журналистов сегодня выглядел довольно благопристойно – добропорядочных горожан было гораздо больше, чем журналистов. Без старины Кро, который как-то сплачивал их, шанхайские любители игры в кегли разбрелись в разные стороны, а несколько человек совсем уехали из колонии. Фотографы, привлеченные перспективой новых сражений в Камбодже. – сезон дождей закончился – перебрались в Пномпень. Ковбой был в сейчас в Бангкоке, не желая пропустить ожидаемого возобновления студенческих волнений; Люк – в своем корпункте, а его босс по прозвищу Карлик ссутулившись сидел у стойки бара, в окружении обитающих в пригородах респектабельных англичан в темных брюках и белых рубашках, и обсуждал с ними достоинства коробки передач за тысячу сто.

«Но на этот раз холодное! Слышишь? Оч-чинь ха-лодный и быстро – топ-топ».

Даже Рокер притих. Сегодня его сопровождала жена, которая когда-то работала в миссионерской школе на Борнео. Это была сухопарая и вечно всем недовольная женщина с короткой стрижкой и с особым нюхом на грешников – казалось, она чуяла грех еще до того, как у самого грешника появлялись грешные мысли.

А в это же время, километрах в трех к востоку от клуба, на улице Клаудвью-роуд, куда на автобусе можно было доехать за тридцать центов (впрочем, поездка на городском автобусе в любом направлении и на любое расстояние стоила столько же), в районе Норт Пойнт, который, как говорят, является одним из самых плотно заселенных уголков нашей планеты; как раз там, где город начинает карабкаться к Пику, на шестнадцатом этаже многоэтажного дома под номером 7 А, на матрасе лежал Джерри Уэстерби, напевая какие-то свои слова на мелодию песенки «Рассвет в Майами» и наблюдая, как раздевается красивая девушка в окне напротив. Матрас был больше двух метров, предполагалось, что на нем будет спать целая семья китайцев, положив его не вдоль, а поперек, и, пожалуй, впервые за всю жизнь ноги Джерри не свисали с койки. Она была значительно длиннее кровати в квартире Пет, которую проще было бы называть колыбелькой, и даже длиннее кровати в Таскани. Там это не имело большого значения, потому что рядом с ним была женщина, к которой можно было прижаться, а когда лежишь рядом с женщиной, не вытягиваешься в постели во весь рост. А вот сейчас девушка, на которую он смотрел, находилась метрах в десяти от него – впрочем, она могла бы быть и за двадцать километров отсюда – это не сделало бы ее более недосягаемой. Каждое утро, уже девять дней, пока он жил здесь, она точно так же раздевалась и мылась, что неизменно доставляло Джерри удовольствие и вызывало восхищение. Когда ему везло, удавалось наблюдать всю церемонию от начала до конца, с того момента, когда она склоняла голову набок, чтобы распустить свои черные, до пояса, волосы, и до последнего, когда она целомудренно закутывалась в махровую простыню и возвращалась в другую комнату, где жила вся ее семья из десяти человек. Он хорошо знал всех членов этой семьи. Как они моются, какую музыку любят, какую еду готовят, как занимаются любовью, какие праздники отмечают, как бурно ссорятся – так, что за них становится страшно. Единственное, в чем он не был уверен, так это в том, наблюдает ли он каждый день за одной и той же девушкой – или их на самом деле две.

Она исчезла из поля зрения, но он продолжал напевать. Джерри чувствовал возбуждение, как это бывало с ним всегда перед заданием, что бы ему ни предстояло: избежав слежки, добраться до места встречи где-нибудь на тихой улочке в Праге и в какой-нибудь подворотне обменяться маленькими свертками с насмерть перепуганным человечком или (это был его звездный час, нештатным сотрудникам такое вообще поручали нечасто) пройти пять километров на веслах в потемневшей от времени старой лодке и подобрать на пляже, на берегу Каспийского моря, радиста. Чувствуя опасность, Джерри каждый раз обнаруживал в себе удивительное самообладание, приподнятость и готовность мгновенно реагировать на любые неожиданности. И в то же время – ноющий, выматывающий душу страх. Но эти два разных ощущения отнюдь не противоречили друг другу. «Это произойдет сегодня», – подумал он.

В квартире было три маленьких комнаты, и пол во всех трех был паркетный. Это первое, что бросалось ему в глаза каждое утро, потому что ни в одной из комнат не было ни мебели, ни прочей утвари, за исключением матраса, кухонной табуретки, стола, на котором стояла его пишущая машинка, единственной во всей квартире обеденной тарелки, которую использовали как пепельницу, и уже далеко не нового календаря с обнаженными девицами за одна тысяча девятьсот шестидесятый год. С фотографии на календаре на него смотрела рыжеволосая красавица, чьи прелести сильно поблекли за прошедшие годы. Он отлично знал этот тип женщин: зеленые глаза, потрясающий темперамент и такая чувствительная кожа, что стоит только прикоснуться к ней пальцем, остается след, – в конце концов она может выглядеть как пятнистый маскхалат. Кроме всего прочего, в квартире имели место быть: телефонный аппарат (один), допотопный проигрыватель для пластинок (один) и две трубки для курения опиума, висящие на двух вбитых в стену гвоздях, выглядевших очень по-деловому, – это был полный перечень интересов и пожитков Ганса Призывающего Смерть, который теперь находился в Камбодже и который уступил Джерри свою квартиру. Около матраса лежал мешок с книгами – на этот раз его собственный.