Снова, как и тогда, после спешного отъезда Езавели, ощутил, а затем и увидел он себя римским воином, будущим мучеником.

Копеечный солдат, драный плащеносец — устало шагал Евстигней по пыльному Риму. Только что отставленный от службы в пехотном легионе, семидесятидвухлетний, измотанный почти шестьюдесятью годами стычек и войн с варварами в римских провинциях, слегка сгорбленный, но ничуть не дряхлый, — шел он в пещерный храм, к братьям-христианам, с коими тесно сошелся в последний год.

Рим — лютовал. В пиршественных кубках кипела отрава. Гадючьим ядом (а вовсе не сладким вином) стекала та отрава с языка, капала с губ. Под рыночными навесами рубили головы и отсекали хвосты огромным рыбам: по-детски печалящимся, по-женски изгибающим спины. Из подвалов несся звериный рык: тех зверей готовились выпускать на людей.

В рощах акаций взвизгивали сучками, отогнанными на время от хозяйского стола, язычники. Требовали закланий, жертв. Их, язычников, не насыщала теплая кровь агнцев и холодноватая сукровица рыб. Он требовали крови целебной: крови человеческой!

За Большим цирком, на спуске с Палатинского холма, близ Императорского Форума, на плоском как стол громадном камне буйствовал, а в перерывах меж буйством корчился от лжи и неправд язычник Филолай.

Филолай-агностик тоже требовал жертв. Намекал: вечером, ближе к ночи, за широким Мульвийским мостом, в кленовой роще брызнет на стволы деревьев чистая юная кровь и растворит въевшуюся в свежие листья пыль, смоет с них черный пепел…

Евстигней, римский воин — крепко вымуштрованный и многому обученный — мигом столкнул язычника с камня. Влез сам. Но сказать в тот раз ничего не смог. Не просветил Господь солдатского ума!

Безъязыкого солдата быстро сбили с позиции, вытолкали с площади взашей. Ничего дурного, правда, с ним не сотворили.

В эти именно дни Евстигней римский воин почувствовал неодолимую тягу не только к братьям-христианам, не только к речам, но и к пению, к звукам, к иным мусикийским забавам. Теперь он как раз шел в одно из указанных ему мест, чтобы купить тибию и выучиться играть на ней.

Несколько дней подряд он выбирал себе музыкальный инструмент по душе. Ходил по рынкам, мастерским. Инструменты были разные: из корня лотоса, из ослиных костей, из серебра. Ослиные кости напоминали о бренности жизни. Серебро не влекло. Лотос был непонятен.

Он выбрал большую и недорогую камышовую дудку: тибию.

Первые же неумелые звуки, вдутые в боковой отвод этой флейты-тибии, перевернули мир перед Евстигнеем — римским воином догоры ногами: в камышовых звуках стала вдруг копиться и выплескиваться наружу новая, непостижимая солдатским умом жизнь!..

Прошло тридцать лет. Затем еще пять.

Бывшему римскому воину Евстигнею шел 109-й год.

Обритая голова его и все тело покрылись коричными пигментными пятнами. Тибия, завернутая в тряпицу, была спрятана на ложе, в головах. Звучала она теперь редко. И вообще: все звуки стали тише, глуше, уступили место кашлю и ворчанью после него. Впрочем, Евстигней — римский воин был еще стоек, в меру говорлив, в меру забывчив. И при том научился (держа в руках камышовую тибию, но не поднося ее к губам) обличать язычников. Обличал не только в пещерах и в отдаленных храмах, но уже и на площадях.

Правда, теперь это стало опасно.

Император Юлиан Август, кое-кем втихомолку уже звавшийся Отступником, скрывавший под бородой истинное выражение лица и всегда глядевший поверх людских голов, — поднимал на щит язычество, тайно поощрял религиозные распри. Ну а его приспешники, те бесхитростно, но и жестоко мстили за каждого обращенного в христианство язычника.

Давно свыкшийся со смертью — как рука солдата свыкается с тяжестью воздетого ввысь копья, — но при том сохранивший силу и в спине, и в икрах ног, ставосьмилетний Евстигней искал случая для приведения к вере хотя бы одного язычника.

Случай представился. Юноша Патрокл, не желавший идти в наложники к сенатору Гаю, стал на площадях и базарах сомневаться в разумности римской власти.

Евстигней — римский воин юношу заприметил. Однажды, выведя Патрокла через Тибуртинские ворота за город, объявил ему суть Христова учения. Поманил за собой в пещерный храм. Юноша Патрокл за ставосьмилетним старцем последовал. Однако вскоре — через семь дней — снова стал склоняться к пороку.

Склоняясь — донес. Евстигнея взяли.

Император Юлиан, уже ставший к тому времени (так говорили многие и многие) «прислужником жреца», — противиться тому, чтобы старому солдату отрубили голову, не стал.

Взмах! Удар! Повторный удар!

Голова старца скатилась к подножию плахи, кровь потекла «на распутия и стогны» Вечного города.

Однако Евстигней — римский воин ничего этого уже не увидел.

Зато внезапно и безо всяких слов узнал: голову отрубили не ему, а огромной рыбе мурене, выловленной два дня назад в Сицилийском проливе! Мурена напомнила ему букцину — изогнутый рог для громкой победной игры, который он когда-то отказался купить.

Мурена, понятное дело, была толще и не трубила, а лишь немо разевала рот. Но… заменил-таки в последний миг Господь его дряблое тело на тело молодой изгибающейся рыбы! А он, Евстигней, телом не поруганный, душу свою не обманувший, тотчас — в одной из небесных рощ — предстал пред дивным столпом сияния и света...

Мелькнувшая в лучах заходящего солнца златопятнистая, без чешуи кожа мурены, а также замеченная многими на месте головы человечьей голова хищная, рыбья, — на какое-то время нарушили привычный круговорот дел в Вечном городе.

Сделалась паника. Закричали о бренности жизни, заголосили о конце света.

И тут вылепилась из воздуха и сверкающей пыли, составилась из испарений и повисла над городом последняя и самая страшная мозаика того дня!

На небе появилось сто, двести, а может, и все триста отрубленных рыбьих голов. Головы сочились сукровицей и судорожно шевелили жабрами, то ли стращая жителей моровыми поветриями и морскими пучинами, то ли моля Вечный город о снисхождении.

К вечеру, однако, рыбы с неба исчезли, паника стихла. Часы, дни, месяцы и годы (то медленно, а то быстрей, быстрей) потянулись к давно обозначенному Богом пределу...

Отряхнувшись от картин и звуков Рима, Евстигней намеренно не произнес про себя слов, сказанных падре в самом конце. Слов про его собственную, Евстигнееву, судьбу — судьбу музыкального сочинителя. Да и чего те слова (про возможную краткость жизни, посылаемую в наказание за чрезмерные любовные утехи и увлечения) вспоминать! Жить надобно, жить!

Евстигней поднял глаза на вошедшего аббата Маттеи.

В глазах ученика блестели счастливые слезы. Аббат заметил, оценил. Тихо, без единого слова, удалился. Подумал:

«Варвар, настоящей веры даже не нюхал, а душа — чистая, ни медвежьей грубостью, ни чем-либо иным пока не испорченная!»