– Степа, – сказала завхоз, – а теперь слушай меня внимательно.

И наклонилась к нему.

Трудовик слушал внимательно, кивал, лишних вопросов не задавал.

Завхоз удостоверилась в том, что он все понял и запомнил, и напоследок еще раз предостерегла:

– Ты там, в бане, смотри у меня!

– Что вы, Катерина Алексевна, как можно! – трудовик прижал руки к груди. – Нешто мы не понимаем… Только минеральную воду! Ну, в крайнем случае глоток пивка.

Выйдя из мастерской, она нос к носу столкнулась с Приваловым. При виде завхоза тот побледнел, задрожал так, что золотые очки запрыгали на кончике длинного рыхлого носа, и вжался в стену.

– Ну? – спросила завхоз.

– Стекло… – простонал вахтер, – вчера… снова…

– А, это, – сказала завхоз, – ну разбили и разбили, в первый раз, что ли. Что-то ты, Игнатьич, нервный сегодня. Сходи в медицинский кабинет, пусть тебе валерьянки накапают.

Несмотря на то что уроки давно уже начались, в холле первого этажа было довольно многолюдно. Помимо опоздавших учеников, всеми силами оттягивавших момент, когда придется все-таки идти в класс, и ругающихся на них техничек, перед входом собралась небольшая толпа из педагогов и обслуживающего персонала, которые с интересом наблюдали за извлечением осколков стекла из рам и оживленно обменивались мнениями.

Теплый и влажный весенний ветер беспрепятственно проникал в холл. Сквозь опустевшую раму открывался захватывающий вид на мокрую асфальтовую площадку перед крыльцом, на улицу, покрытую свежими лужами, и на плывущих в их отражениях прохожих, которые торопливо складывали мокрые зонтики и спешили насладиться появившимся на несколько минут солнцем.

Внимание наблюдателей привлекла высокая, окутанная серебристым сиянием фигура, которая, вместо того чтобы проплыть мимо с остальной толпой, повернула к школе.

Фигура шествовала по мокрому асфальту, грациозно огибая лужи, и стук ее высоких каблуков странным образом выделялся на фоне обычного уличного шума. Это, без сомнения, была женщина, просто очень высокая и, помимо каблуков, статная, красивая – для тех, кто понимает и ценит крупные формы.

Над жемчужно-серым воротником длинного мягкого пальто белело овальное лицо со светлыми, то ли голубыми, то ли серыми, глазами и нежно-розовыми губами; густые пепельные волосы свободно падали на спину и на плечи. Эффект сияния создавал лучившийся на солнце серебристый мех и россыпь маленьких радужных камушков, украшавших ее элегантную светло-серую сумку и того же цвета изящные короткие сапожки.

Было в ней, несмотря на завораживающий и притягивающий взгляд блеск, что-то очень знакомое.

– О! – изумился трудовик, стоявший рядом с поваром Алисой. – Это же…

– А я ее сразу узнала, – пожала плечами Алиса, – подумаешь, ничего особенного!

Фигура приблизилась к крыльцу. Многие заулыбались, готовя слова искренних или не совсем, но подходящих к случаю комплиментов.

Фигура ступила на нижнюю, скользкую ступеньку, и в этот момент, как назло, последний застрявший осколок был извлечен из рамы. Повернувшись в неловких руках, он поймал яркий солнечный луч и отразил его прямо в глаза серебристой женщины.

Она вздрогнула, поднесла к глазам руку в тонкой перчатке и оступилась.

– Ой! – воскликнул кто-то страдальчески. Перед самым крыльцом было… очень грязно.

Все тут же отвернулись от оконного проема, решив, что ничего не видели (о нет, только не они!), и поспешили разойтись по своим делам. Даже разнорабочий, который занимался выковыриванием осколков, сделал вид, что ему срочно что-то понадобилось в противоположном конце холла.

Хотя нет, не все. Иностранный гость, только что спустившийся по главной лестнице в холл, остался. Заинтригованный странным поведением коллег, которые буквально секунду назад глазели на что-то снаружи, а теперь исчезли, некоторые – со смущенным видом, некоторые – с плохо скрытым злорадством, но все без исключения – очень быстро, он подошел к пустой раме и посмотрел вниз. После чего, не утруждая себя открыванием дверей, легко перемахнул через подоконник и мягко, почти бесшумно приземлился рядом с крыльцом.

* * *

Говорят, что в минуту опасности перед глазами человека в одно мгновение может пронестись вся его жизнь. Аделаида слышала об этом, но считала, что это не более чем образное выражение – возможно, потому, что ей самой еще не приходилось бывать в опасности. Она всегда была так осторожна и осмотрительна; даже и сегодня, несмотря на крайне взволнованное состояние, она внимательно смотрела себе под ноги, оберегая от уличных брызг новые сапоги и пальто.

И все же, когда коварный солнечный отблеск ослепил ее и она не удержалась на скользкой выщербленной ступеньке и, уже падая, взмахнула руками и изогнулась в тщетной попытке сохранить равновесие, ей в самом деле представились кое-какие картины из совсем недавнего прошлого.

Она вновь ощутила тот укол в самое сердце, то непривычно-болезненное чувство, которое охватило ее от нечаянно подслушанного признания Манечки. После этого все утро прошло как-то не так, чередой нелепых и странных поступков, о которых стыдно было даже вспоминать.

Спору нет, Бельскую давно уже следовало призвать к порядку, но ведь Аделаида просто-напросто сорвала на ней злость. Когда же в кабинет зашла ни о чем не подозревающая Манечка, Аделаиде страшно захотелось запустить в нее чем-нибудь тяжелым, и, возможно, так оно и случилось бы, если бы не явление Горчакова.

Горчаков понес какую-то околесицу насчет какого-то стекла, и Аделаида с большим трудом удерживала себя в рамках холодной вежливости, вместо того чтобы прямо указать на дверь этому зарвавшемуся денежному мешку, этому нуворишу, считавшему, что деньги могут заменить его балбесу элементарные школьные знания.

Но самым, пожалуй, неприятным и стыдным было то, что она выдала свои тайные мысли завхозу; хотя ей удалось при этом «сохранить лицо» и не разреветься, завхоз, без сомнения, сделала в ее адрес самые определенные и однозначные выводы.

Хорошо еще, что в полдень надо было ехать в Город, на семинар, и она не ушла – убежала из школы, опасаясь, что встретит еще кого-нибудь и скажет этому кому-нибудь что-нибудь не то. Или даже сделает.

Внутри Аделаиды словно поселился кто-то чужой, незнакомый, неуправляемый, кто-то, кто, в отличие от нее, был не прочь поскандалить, а возможно даже, и подраться.

Разговор с завхозом, вместо того чтобы рассеять ее ревнивые подозрения, лишь усугубил их, заменив один объект – тремя. У ревности, как известно, нет логики; те несообразности и логические неувязки, на которые сразу же указала ей разумная завхоз, хотя и были приняты ею к сведению, но нисколько не смягчили испытываемых ею переживаний.

Поистине они были мучительны, эти переживания; они заставляли страдальчески хмуриться ее тонкие брови над потемневшими, полными влажного блеска глазами, они зажгли на бледных щеках пятна лихорадочного румянца, они сделали ее дыхание прерывистым, а походку, всегда такую размеренную, – неровной и даже спотыкающейся.