Дядя Зурало потягивал красное вино и искоса наблюдал за новеньким сквозь дымную вуаль. Время от времени отвлекался на чей-то вопрос, на который отвечал с едва ли не отеческим благословением, похлопывая собеседника по предплечью…

А уже через пару дней, в среду, Берестов понял, что его спонтанная неприязнь к цыгану возникла вовсе не на пустом месте – он просто тонко чуял, вот заведомо нос и кривил.

Случилось это перед дебютным участием Николая в «Промерзшей почве». Аккурат на третьем звонке, когда «чердачники» вдруг продемонстрировали ему не просто странную, но и весьма оскорбительную традицию…

Вообще Коля уважительно относился к ритуалам коллег, даже самым нелепым. Неоднократно и без комментариев наблюдал, как актеры плюются через плечо, взасос целуют кулисы, держатся за край сцены, истово посылают собратьев к черту или Богу, яростно заклинают зал. Но странный ритуал нового коллектива показался ему откровенно унизительным.

Да что там?! Он прямо-таки выбил Берестова из колеи, и даже давешний укол булавкой (и это на примерке костюма! вот где славная примета, теперь-то роль как влитая сядет!) начал зудеть и чесаться.

Дело было так: когда труппа приготовилась разойтись на стартовые позиции по планам, в кармане слева от сцены вдруг появился цыган. Сел на груду декораций, будто истинный правитель царства пыли и сумрака, и положил на колено жутко старую серую шляпу. Мятую и драную настолько, словно ее подобрали на помойке. А все актеры – и даже безмерно уважаемый Берестовым Севастьян Григорьевич и огненно-желанная Тамара, – все они цепочкой двинулись мимо, преклоняя перед дядей Зурало колено и осторожно целуя фетровый край этого мусора.

– Что еще за фокусы такие? – осторожно осведомился Николя, оглядывая остальных так, словно разгадал их розыгрыш.

На него посмотрели удивленно, с недоверием и опаской. Секунды утекали, зал готовился к таинству. Очередь желавших, но еще не успевших облобызать обноску нетерпеливо переминалась за спиной Берестова.

– На пхуч, – негромко посоветовал ему Зурало Годявирович на своем вольном языке. Прикрыл здоровый глаз и подвернулся бельмом, отчего вызывал у Николая новую брезгливую гримасу. – Не спрашивай. Или отойди.

Тот отошел, не в силах даже помыслить об унижении перед жалким винтиком театральной махины. А в душе уже закипало, плескалось, требовало выброса и скандала. И только понимающий взгляд Севастьяна Григорьевича и томное спокойствие Черногоровой не позволили Коле взорваться прямо там…

– Николай, ну что же вы? – робко поинтересовалась Людмила, загримированная ведьмой.

Причем спросила так, будто преклонение перед сутулым замухрышкой было процессом столь же естественным и важным, как репетиция или профзанятие.

– Знаете, – растянув губы в неестественной улыбке, ответил Берестов, – я, пожалуй, обойдусь.

И отступил к кулисам, со смесью гнева и омерзения рассматривая, как труппа продолжает унижаться.

На него косились, кололи шепотками, бросали в спину обвиняющими взглядами, но Николай решил стать кремнем. И едва поборол желание прямо сейчас выпить. Выпить – это после спектакля, во время или перед представлением сие не дозволено никому, кроме незаменимых фундаментальных прим, причем вплоть до докладной директору…

Несмотря на пренебрежение идиотской традицией, первый спектакль с Берестовым в роли старшего Карра прошел почти без осложнений. Почти, потому что в конце второго акта Николя умудрился проткнуть себе ладонь.

Случилось это ближе к финалу, когда подвыпивший Филип упрекал брата Рори в том, что тот до сих пор наивно и по-детски боится ведьмы с соседней улицы. Причем уже убитой. А бояться тем временем было нужно совсем иного: скорого «Брексита», иммигрантов, русского Путина и секретных мечетей, плодящихся по Альбиону, как грибок.

В подтверждение непримиримой позиции Филип Карр бил рукой по столу – основательному и деревянному, отнюдь не декоративному, хоть сейчас домой забирай и пользуйся. И вот когда Николя со всего маху приложил правой ладонью о мореную столешницу…

Кисть вспыхнула острейшим огнем, словно раскаленной спицей до кости проникло. Проникло повдоль, глубоко раздирая плоть зазубренным шипом длинной занозы. Лицо Карра-Берестова перекосилось, он из последних сил заставил себя не отдергивать руки, а в голове уже пульсировало жгучим неоном – вот ведь носатая дрянь, специально все подстроил!

Николя, конечно, из гадкой ситуации вышел блестяще. Сорвал с макушки клетчатую кепку, крепко перехватил так, чтобы остановить кровь, и доиграл, как того требовала профессия – любой ценой, искаженное от боли лицо обратив на пользу переживаниям персонажа. А после спектакля даже вышел на бис, капая под ноги коллег алыми кляксами и совершенно точно зная, что поганец с бельмом на глазу наблюдает за ним из кармана или осветительской каморки.

Коля знал, что внешне выглядит абсолютно непроницаемым, как того требовала уже сыгранная роль. Остальные на его окровавленную руку косились, робко предлагали помочь, но он сам выкрутил деревянную иглу из ладони, покрепче зажал кисть и степенным (как лично полагал) шагом отправился на поиски цыгана.

Навстречу попадались взволнованные, взбудораженные спектаклем артисты; бродили из гримерки в гримерку, подначивали, поздравляли, сыпали комплиментами. Женщины несли цветы, мужчины на ходу снимали костюмы, рядом тенями вились редкие счастливчики-зрители, которых по знакомству протащили за кулисы после действа. Игнорируя призывы на вечерние посиделки, Берестов шел вниз, под сцену, где гнездились цеховики…

Далеко ходить не пришлось, Зурало обнаружился в коридоре у туалетов. Заметив тяжелый взгляд Николя, он остановился и нахмурился, будто еще сутулее став. Как нашкодивший кот, загнанный в угол.

– Ты специально! – выпалил Берестов, не тратя времени на прелюдию. – Специально все подстроил!

И взмахнул проколотой рукой, едва не обрызгав Зурало Годявировича веером крови. Ткнул раной под нос цыгану, но тот не отшатнулся, только губы облизнул и головой качнул.

– К врачу тебе надо, Николай, – как ни в чем не бывало прокомментировал он, похлопывая себя по карманам в поисках курева.

– К врачу?! – сквозь яростный пульс в висках Коля слышал свой голос словно бы издали. Его так и подмывало врезать уроду здоровой рукой, но он заставил себя не делать глупостей. – Пойду к врачу, да… но сперва ты признаешь, что все устроил и знал!

Эхо обвинений путалось в тенях узкого коридора, отскакивало от стен и приковывало взгляды случайных свидетелей. Надменная хамоватость цыгана померкла, уступила место неуютной прохладце недобрых помыслов и взглядов.

– Зачем такие слова произносишь? – не повышая голоса, спросил Зурало и заглянул Николя в глаза. – Не делал я ничего.

– Не делал?! – чуть ли не взвизгнул Берестов. Держать себя в руках становилось все труднее; ладонь пульсировала, а кровь продолжала течь, пачкая штанину. – А это как объяснишь?!