Безумец стоял перед бандитом. Стойка «смирно», рука – под несуществующий козырек.

Ждал.

– Об-бращайтесь, – неуверенно молвил наконец бородатый. Подумал, добавил: – Гражданин адмирал.

– Так точно!

Канари нахмурился, словно находился перед ротным, намереваясь сообщить важную и малоприятную новость. Половина личного состава в самоволке, спирт для протирки оптики таинственно испарился из запечатанной канистры…

– Товарищ комендант! Я это… Поберечься бы вам, сильно поберечься. И прочих поберечь. Синий свет – он, знаете ли, всюду. И на вас тоже. А особенно вокруг вас. Такая вот карусель, товарищ комендант. Докладывал дежурный по объекту Андрей Канари.

Старик ждал, что Канарис добавит о Великой Даме, но бывший старшина смолчал. И правильно: «комендант» не включен в список допуска. Хоть и главный, а не по чину.

Бородатый оставил шляпу в покое, медленно сунул в карман правую руку.

– Уточнить… можете?

Дежурный по объекту охотно кивнул, шагнул ближе, но без причины дернулся.

Подпрыгнул.

– С флангов обходят, с флангов!.. Старшой, держи коменданта! Я наперерез, в заборе дыра есть… Синий туман похож на обма-а-ан!..

Миг – и сгинул. Не сразу поймешь, куда. Кажется, в сторону Динамовской побежал.

Господин Зинченко повернулся к старику. Извлечь руку из кармана комиссарского пальто французского производства он не спешил.

– Петр Леонидович… Давайте сразу. Базар по делу?

Следовало подумать. Она рядом, синий туман похож на обман, следы ведут к улице, названной в честь одноименного стадиона, летний лес пуст. Все? Нет, не все. Синий туман клубится вокруг Зинченко.

В любом случае – бесполезно. Не им придумано, не ему отменять. Главное правило тирмена: не вмешиваться, не суетиться.

Особенно если, никуда не опаздывая, пришла Великая Дама.

– По делу, – твердо ответил тирмен Кондратьев.

Как на спуск нажал.

Школу Данька окончил в позапрошлом году. В отличие от Лерки, точно знавшей, что она идет в универ на иняз (похоже, Лерка по пунктам расписала всю свою дальнейшую жизнь до ста двадцати лет!), он колебался с выбором места учебы. Хотелось поступить в физкультурный: там имелся факультет пулевой стрельбы, выпускающий тренеров. Любимое дело, опять же корочка не повредит… Но мама с отцом были категорически против: физкультурный, еще и заочный?

Никогда!

Мать мечтала увидеть сына студентом института управления, по специальности «Финансы» или, в крайнем случае, «Учет и аудит». Отец колебался, выбирая из международных отношений, стоматологии и Кембриджа, куда дядя Лева обещал выбить жирный грант. В итоге Данька два года подряд ходил сдаваться в политех, на экономфак, благополучно валил математику и наконец успокоил родителей обещанием поступить, куда скажут, после армии. От упоминания про армию мама неделю пила валерьянку, отец заявил, что школа настоящих мужчин никому еще не вредила, потом вспомнил о дедовщине, и разговор увял.

Сам Данька ничего против армии не имел. В Афган или Чечню не отправят, мы теперь независимые. Дедовщина? – разберемся. Бородатый олигарх Зинченко обещал помочь: чтоб оставили служить в родном городе.

Снайперы нам и здесь нужны, сказал бородатый.

В увольнение можно будет к Петру Леонидовичу наведываться, в тир. Старик заверил, что после дембеля работа от Даньки никуда не денется.

– Эй, генерал! Где столько медалей навоевал?

Пятеро малолеток, отставив в сторону спортивные сумки, докапывались до Адмирала Канариса. Безобидный псих улыбался, взмахивал руками, будто собирался улететь на юг, в теплые края, и вещал что-то про субординацию и младших по званию. Приезжие, догадался Данька раньше, чем заметил на сумках одинаковые, сделанные под трафарет, надписи: «Спортклуб «Барс». Чугуев». Спортсмены. Со стадиона «Динамо» идут. Скучно им, придуркам.

Никто из местных не стал бы обижать Адмирала.

В ближнем дворе, рассевшись на скамейках, цветастая толпа цыганок обедала кефиром с пончиками, ничуть не интересуясь психом и малолетками.

– Гля, ордена!

– Дай потрогать!

– Отставить самоуправство! Орудия, к бою! Комбат, доложите готовность!

– Ну дай, не жидись…

– Орден бабок стоит… Эй, дурак, зачем тебе столько?

– Поделись, а?

По щекам добродушного Канариса текли слезы. Маленький верткий нахал откручивал у него с лацкана заветный орден, которым сумасшедший дорожил пуще жизни, а орудия не спешили ударить по обидчику прямой наводкой. Отталкивая нахала, Канарис делал это робко, чуть ли не извиняясь, словно больше всего на свете боялся причинить «барсу» физический вред. Хохот остальных вынуждал психа нелепо, заискивающе улыбаться в ответ. Дескать, комбат, вы доложите, и разойдемся по-хорошему, как в море корабли.

Слезы и улыбка.

Равнодушие цыганок.

Март месяц.

Данька вклинился между спортсменом и Адмиралом Канарисом, оттирая любителя чужих орденов прочь. От юного мерзавца пахло табаком и еще почему-то – свежими огурцами.

– Все, парни. Повеселились, и хватит. Ваше превосходительство, шли бы вы отсюда…

– Выношу вам благодарность, кадет! Перед строем…

Что подвело Даньку, так это привычка считать малолетками всех, кто младше его на пару лет. Двое юниоров, телосложением напоминавших уменьшенную копию амбала Вовика, ловко вывернули ему руки. В спине что-то хрустнуло, левое плечо пронизала острая боль. Пытаясь вырваться, он трепыхался рыбой в сачке. Только рыбы немые, а Данька умел разговаривать.

– Я кому сказал! А ну, пусти…

– Ага, щас, – ухмыльнулся верткий. – Уже пускаем.

Спортсмен чуть-чуть подпрыгнул, крутнувшись, и с разворота пнул Даньку ногой в живот. Боли не было. Просто воздух превратился в воду: гнилую, вонючую, с радужными пятнами бензина. Дышать таким воздухом невозможно: он бултыхается в легких, заставляя тело содрогаться от мучительных спазмов. Лучше, конечно, потерять сознание, но не получается.

– Ку-ул! – одобрили удар остальные.

– А ты, генерал, не торопись. – Верткий примерился к обмякшему Даньке. – Ты обожди. Мы с этим перетрем и добазарим…

Сквозь слезы, застлавшие глаза, Данька пытался откатить верткого назад, на роликах. После истории с Гадюкиной мамашей он ни разу не повторял этот фокус: надобности не было. И, видимо, разучился. Верткий стоял тут, напротив, никуда не откатываясь. Дышать по-прежнему не получалось, в висках колотилась обезумевшая кровь. Улица расплылась, гомон цыганок превратился в шелест: тысячи, мириады листьев…

Лес.