– Значит, так ты себе представляешь лечение от похмелья, – сказал я.

Насчет “лезу из кожи вон” – Сучитра действительно так жила, изо дня в день, каждую минуту каждого дня. Я не знаю никого другого, кто мог бы вполовину так усердно работать и еще находить время для удовольствия: в эту категорию, на мое счастье, попал и я. Она просыпалась рано, мгновенно развивала скорость, неслась в свою студию, отдавала работе все силы, бегом мчалась вдоль Гудзона или через Бруклинский мост и все же возвращалась – свежа как ромашка и вдвое ее наряднее – к вечеру, жадно беря то, что вечер мог ей предложить, будь то открытие галереи, предварительный показ фильма, день рождения, караоке-бар, ужин со мной, и у нее еще оставалась энергия заняться перед сном любовью. Любовницей она была столь же энергичной, хотя и без фантазии, но на это я не жаловался. Я и сам вовсе не гигант секса, а в ту пору любовь хорошей женщины спасала меня от мрака. Суровая забота Нерона Голдена и пьяные ночи с ним да добрая сверхскоростная любовь Сучитры Рой – вот что помогло мне пережить те времена. Я вспоминал, как чередовались голоcа “доброго копа” и “злого копа”, когда миссис Голден везли на скорой после попытки самоубийства, и понимал, что на этот раз от самоубийства спасают меня.

Безмолвие на небе, или Пес в Бардо

Город Нью-Йорк был мне матерью и отцом все то лето, пока я не научился жить без родителей и не принял, как советовал мне Нерон, свое место взрослого во главе той очереди, что ждала своего часа увидеть последнее представление. Как обычно, мне помогло в этом кино, Det sjunde inseglet (“Седьмая печать”) Ингмара Бергмана, фильм, который сам великий режиссер считал “неровным”, но всех нас он зачаровал. Рыцарь (эту роль исполнял Макс фон Сюдов, который потом станет скучающим художником Фредериком в фильме “Ханна и ее сестры” и бессмертным Мингом Беспощадным во “Флэше Гордоне”) на обратном пути из крестового похода играет в шахматы с окутанной темным плащом Смертью, чтобы отсрочить неизбежное, чтобы в последний раз увидеть перед смертью жену. Сломленный рыцарь и циничный оруженосец, по Бергману, – вовсе не забавные Дон Кихот и Санчо в поисках прошлогоднего снега. Бергман прорабатывал свои проблемы с верой, он вырос в глубоко религиозной семье, но я не считал обязательным воспринимать фильм исключительно с такой точки зрения. Название его заимствовано из Откровения: “И когда Он [Агнец] снял седьмую печать, сделалось безмолвие на небе как бы на полчаса” (Откровение 8:1). По мне, молчание в небесах, отсутствие Бога, было истиной секулярного мировоззрения, а “полчаса” означало продолжительность человеческой жизни. Сорвав седьмую печать, мы обнаруживали, что у Бога ничего нет и ему нечего сказать, и человеку предоставлено пространство его маленькой жизни, чтобы совершить, как желал того рыцарь, один значимый поступок. “Жена, которую я мечтал увидеть перед смертью” – это моя мечта снимать кино. Значимый поступок – тот фильм, который я замыслил, мой фильм о моем Саде, населенном реальными и воображаемыми существами, как труппа Олтмена[50] и Голдены в доме на дальнем от моего дома конце Сада. “Поступок” – это путешествие, “жена” – его цель. Я сказал что‑то в этом роде Сучитре, и она кивнула: “Пора заканчивать сценарий и начинать добывать деньги”.

Тем временем великий город прижимал меня к груди и давал мне уроки жизни. Лодка на пруду, где катался Стюарт Литтл, напоминала мне о красоте невинности, а то место на Клинтон-стрит, где Джудит Малина[51] все еще была почти жива и ее Живой театр все еще охотно обнажался, говорило со мной о старой школе, умевшей на все наплевать. А на Юнион-сквер играли шахматисты и, возможно, смерть тоже играла здесь в блиц, отнимая жизни словно какой‑то пустяк, или неторопливые партии с выключенными часами, когда черный ангел притворялся, будто с уважением относится к жизни, а сам исподволь готовил противника станцевать с ним danse macabre[52]. Отсутствия говорили со мной столь же внятно, как присутствия: обувные магазины, исчезнувшие с Восьмой улицы, эксцентричность, утраченная Верхним Вест-Сайдом, где некогда Майя Шейпер держала магазинчик “Сыр и древности”, а на вопрос, откуда такое сочетание, отвечала: “То, что я люблю”. Всюду, куда бы я ни пошел, город обхватывал меня руками и шептал мне на ухо слова утешения.

В тот вечер, когда Апу открывал свою вторую выставку у Соттовоче в Бауэри, в квартале от Музея идентичности (эти его картины были умны и стремительны, технически умелы, энергичны, в духе поп-арта и совершенно мне чужды), в городе появились огромные рисованные афиши Лори Андерсон, изображающие сорок девять дней пребывания ее любимой умершей собаки, рэт-терьера Лолабелль, в бардо[53]: эта зона в тибетском буддизме отделяет смерть от нового рождения. Сучитра и я остановились перед одним таким изображением, милый песик широко раскрытыми глазами смотрел на нас из другой жизни, и вдруг во мне прозвучали слова “все хорошо”, и я произнес их вслух.

– Все хорошо, – сказал я, и улыбка расплылась по моему лицу. – Все хорошо, все хорошо, все хорошо.

Тень, накрывавшая меня, рассеялась, будущее вновь казалось возможным, и счастье мыслимым, и жизнь началась заново. Лишь много времени спустя, оглядываясь, я подсчитал, что это был сорок девятый день со смерти моих родителей.

Я не верю в бардо. Но что было, то было.

“ФЛЭШ! Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ! НО У НАС ОСТАЛОСЬ ВСЕГО ЧЕТЫРНАДЦАТЬ ЧАСОВ, ЧТОБЫ СПАСТИ ЗЕМЛЮ!”

В ту ночь меня охватила эйфория, я был опьянен тем, что простил родителям их смерть и себя простил, хотя остался в живых. Мы шли с Сучитрой домой в Сад, и я почувствовал, что настала пора для запретных дел. Мы и так уже были опьянены жизнью, но вскрыли издавна сохраняемый пакетик “Афганской луны” и вдохнули – и тут же в шишковидной железе у каждого из нас открылся, как и предсказывал мой отец, третий глаз, и мы постигли тайны мира. Мы увидели, что мир вовсе не бессмыслен и не абсурден, он обладает глубоким смыслом и формой, но форма и смысл скрывались от нас доселе, заслоненные иероглифами и эзотерикой власти, потому что властители мира стараются скрыть смысл от всех, кроме посвященных. Мы поняли также, что спасение планеты зависит от нас двоих и что силой, спасающей планету, станет любовь. Голова кружилась: мы постигли, что Макс фон Сюдов, Минг Беспощадный, тоталитарный, капризный, безвкусно одетый в ярко-красный плащ злого гения из фантастического комикса, выступил в поход против человечества, а потом лицо Минга расплылось и стало похоже на лицо Нерона Голдена, и это несправедливо, поскольку Голден был так добр ко мне в последнее время, но не может ли человек быть одновременно и хорошим, и плохим, спрашивали мы себя, и “Афганская луна” отвечала: неразрешимое противоречие и союз противоположностей есть глубочайшая из всех тайн. Сегодня ночь любви, сказала нам “Афганская луна”, ночь празднества для живых тел и прощания с утраченными телами ушедших, любимых, но когда утром встанет солнце, уже нельзя будет терять ни минуты.