Я невероятно похудела, запястья были прозрачными, от меня остались кожа да кости. Мне требовался ЖИР! На следующее утро – в воскресенье, когда нам давали бекон, – я отослала свою тарелку за добавкой, прошептав: «Сок, пожалуйста». Меня не поняли, но я могла бы вылизать поднос дочиста, так я жаждала подливки.

Наступило время отдыха. Голоса казались мне настоящей музыкой! Я присоединялась ко всем разговорам, шутила, смеялась и была удивлена, услышав, что мать Мэри Джон, следившая за происходящим, попросила меня высказываться больше. Она давала мне возможность поговорить! Этот жест глубоко меня тронул.

Теперь я лучше приспособилась переносить боль, а также делать любые глупости ради послушания. Странное казалось мне нормальным. Я слышала нелепые приказы, даже если они таковыми не были, и то и дело неправильно понимала указания. Я обувалась в большие резиновые сапоги, выходя на улицу той дождливой весной, и как-то раз отправилась вокруг дома, когда мне прямым текстом сказали этого не делать. Я утратила способность к критической оценке и совсем из-за этого не тревожилась.

Наконец, меня вызвала к себе мать Мэри Джон. Мы расположились в уютном уединении комнаты отдыха. Она глянула на меня поверх очков, и я увидела в ее карих глазах не гнев, а легкое беспокойство.

«Скоро мне надо будет подать отчет обо всех монахинях третьей категории, – начала она. – Что я должна сказать о тебе преподобной главе ордена? Что ты глупа?»

Я чувствовала, что это не злость. Она ворчала на меня, понуждая меня помочь самой себе. Внутри меня рос безудержный смех. Он возник от понимания, что передо мной сидит человек, который заботится обо мне, напоминает, что Бог меня любит и все в порядке. Волна расслабления прошла по моему телу, совсем лишив рассудка.

«Да! Верно! Так и скажите!» Я засмеялась, но постаралась подавить смех. «Нет! Пожалуйста, не говорите ей этого!» И все же не смогла удержаться. «О нет! – сказала я уже в припадке смеха. – Я с ума сейчас сойду!»

А потом я произнесла абсолютную правду: «Мне все равно, что думает обо мне глава!» – и рассмеялась еще сильнее. Наставница смотрела на меня с недоумением, с сочувствием и даже с некоторым весельем, но потом огонек в ее глазах пропал, и она отвернулась. Конечно же она понимала, что с подобным отношением к делу далеко я не продвинусь. Я была одновременно нормальной и безумной. Внутри меня бурлило чистое, буйное, как свобода, веселье и безрассудство, свойственное тем, кого приговорили к смерти.

Я не знала, что будущее мое уже решено. Выглядело все так, будто я недостаточно профессиональна, чтобы вернуться работать в Австралию, но дело было в том, что из-за моего голландского паспорта в Австралии я была иностранкой. После четырех лет жизни в другой стране я должна была повторно приехать туда в качестве переселенца. Я не знала об этой ситуации – никто мне о ней не сказал, – и это дало главе ордена возможность проверить на мне свою технику разрушения эго.

Меня вызвали прямо к ней. Ее большие глаза с презрением следили за тем, как я нервно опускаюсь на колени. С удивлением я заметила, что глаза были серыми и водянистыми, а во взгляде читалось возникающее при виде меня непонимание. Будь я проницательней, я могла бы заметить в них сочувствие, но эти глаза были столь обманчивы, что могли обмануть любого, даже приближенного к главе ордена человека.

«Ты не поедешь в Австралию». Это прозвучало как тюремный приговор. «Мы не можем вернуть тебя такой, – она потерла ладонь одной морщинистой руки о другую. – Ты поедешь в Брюссель, где будешь учиться у матери Жозефины».

Я прикусила губу, чтобы не расплакаться. Другие австралийки должны были отбыть домой в течение следующего месяца. Я буду скучать по ним и по свободной обстановке на борту корабля. К тому же имя матери Жозефины вселило в мое сердце печаль; она была энергичной, амбициозной, умной и целеустремленной ирландкой.

Когда плющ на стенах начал менять цвет, мои австралийские сестры оставили Броудстейрс и отбыли на родину. Счастливицы отплывали из английского лета навстречу лету австралийскому. С нового учебного года они начнут преподавать. Прощание было быстрым и невеселым. Никто не мог понять причин, по которым меня оставляли, и никто не знал, как долго я пробуду в Европе. У нас не было принято задавать вопросы.

ОДИНОКИЙ ПАРОМ перевез нас из Дувра в Кале; там мы с моей новой настоятельницей сели в грязный серый поезд и отправились в Брюссель. Всю дорогу мы ехали молча, что казалось до странности неприличным, потому что мать Жозефина была воплощением утонченности. Возможно, она о чем-то глубоко задумалась.

Преподобная была необычной женщиной. В то время когда мы познакомились, ей уже исполнилось сорок лет: это была хорошо сложенная ирландка с очень бледным, но красивым округлым лицом. Многих людей бледность не красила, однако матери Жозефине она очень шла, наделяя ее правильные черты лица неземной красотой и придавая ей обманчивый налет болезненности. Наиболее заметной ее чертой были полные подвижные розовые губы. Они будто напрашивались на поцелуй! Я была уверена, что ее жертва в виде обета безбрачия оказалась гораздо больше моей: она могла бы иметь поистине феноменальный успех в светском обществе! Когда она открывала рот, вас завораживала магия ее ирландского говора, пробуждавшего смутные сны о кельтских ведьмах, эльфах и феях. Благодаря очкам ее выразительные глаза казались еще больше и, как считали некоторые недалекие люди, с которыми она общалась, выглядели невинно.

Однако мать Жозефина не была ни наивной, ни болезненной. Она могла бы стать успешным политиком, если б в шестидесятые годы женщины интересовались политикой. Во времена Маргарет Тэтчер она легко смогла бы довести до совершенства свой женский ум, стратегические способности и словесную гибкость, а также украсить любой прием естественной красотой и ирландским обаянием. Мать Жозефина применяла все эти качества ради выживания монастыря.

Будучи прирожденным психологом, она научилась использовать людей, не теряя к ним сочувствия.

Монастырь Монжуа был огромным. Его невероятный фасад простирался вдоль авеню Монжуа, а примыкающая собственность, Лоншамп и Ле Шато, смотрели на другую улицу. Содержать эти древние трехэтажные сооружения стоило немалых денег. В зимнее время огромные помещения отапливались только благодаря пожертвованиям одного из брюссельских богачей. Счета за топливо были чудовищными, поскольку в течение всей зимы во внутренних помещениях на трех этажах поддерживалась постоянная температура в двадцать градусов выше нуля. В монастырской школе занимались примерно девятьсот учащихся, живущих в Монжуа постоянно, и множество учеников, приходящих ежедневно. Все в жилых помещениях было огромным: спальни, столовая, классы, коридоры, даже храм. Потолки были столь высокими, что окна располагались выше человеческого роста ради соблюдения пропорций.

Во время дозволенного перерыва для общения в столовой меня представили и в соответствии со скромным статусом посадили рядом с рабочими сестрами. В конце концов, я еще не занималась преподавательской деятельностью и не имела «репутации». Я ее и не хотела иметь, однако подобное мнение было ошибочным: люди, способные создавать себе репутацию, были полезны и высоко ценились церковной системой. Я же чувствовала себя не в своей тарелке, когда дело доходило до подобных игр. Оставалось лишь надеяться, что мне удастся убедить всех и каждого в своих добрых намерениях и продемонстрировать пока еще нигде не проверенные способности преподавателя.