к царю и горожанам, требовавшим крови во время казни Данилушки, к боярам, сгубившим братьев Адашевых. Всего этого он не забыл, да и покойные воспитанники приходили к нему во сне едва ли не каждую ночь.

– По государеву приказу строится Засечная черта на южных окраинах, – отпуская Мефодия, говорил ему настоятель. – Коли нужна тебе еще работа, ступай туда, а я дам тебе с собой грамоту, мол, послан ты от нашей обители. Там ты нужнее сейчас.

И Мефодий послушно ушел участвовать в воздвижении этой линии укреплений. Надеялся, что нечеловеческий труд поможет отвлечься от всех этих тяжких мыслей. Но и это не помогало.

«Видать, я уже мертв», – говорил он сам себе, когда осознавал, что в душе и сердце, кроме ненависти, ничего более не осталось.

Молвили, будто в пограничные отряды можно прийти служить, и Мефодий задумался о ратном деле, благо рука еще крепка.

И он вскоре, договорившись со старши́ми, руководившими строительством, получив от них нужные бумаги (благо его знали и уважали, ибо работал он хорошо), отправился в одну деревню, где селились служившие на пограничных заставах ратники. Приказчик смутился его седин, но крепость тела и твердый, настойчивый тон старика вынудили приказчика принять Мефодия. Ему выделили место в избе с остальными ратниками, выдали оружие, коня и легкий доспех. От всех он держался отчужденно, ни с кем не заговорил.

Позже в селении и баба появилась – одинокая вдова, стал у нее жить, по хозяйству помогать. Вроде и показалось сначала, что оттаяла душа, но потом и баба надоела, и Мефодий все чаще стал выезжать на сторожи[5].

На заставах было не более десяти человек. Приходилось постоянно объезжать окрестности в поисках следов вражеской конницы. Едва таковые находились – надлежало тут же одному всаднику скакать к станичному голове, а всем прочим продолжать идти по следу.

Мефодий замечал, как тут же робели молодые ратники, едва они вступали на степную землю. Старику же казалось, что страх ему отныне неведом, ведь он уже пережил самое страшное в жизни…

И так текли годы.

…Нападение татарского отряда на их стан началось ночью, когда ратники вернулись с разъездов. Во тьме степная тишина казалась еще более зловещей, но костры разводить воспрещалось.

Когда Мефодий понял, что надобно обороняться, было уже поздно. Успел только пихнуть молодого ратника в грудь и сказать:

– Упреди всех! Скачи, живо!

Не ведал, успел ли уйти парень, ибо был тотчас схвачен арканом за шею и повален на землю.

– Тиха будь! – угрожающе проговорил насевший на Мефодия татарин и принялся связывать его. Трех ратников тоже повязали, остальных зарубили.

Это был отряд из войска крымского мурзы Ширина, устроившего набег на южные окраины Московского царства. Пограбив селения и набрав много пленников, он ушел обратно в степи, так и не встретив сопротивления.

Вместе с этими пленниками в Крым уходил и Мефодий, еще не ведавший, что ждет его далее…

Глава 2

Работа шла ладно, впрочем, как и всегда, под чутким надзором игумена Филиппа. Он и сам не чурался участвовать со всеми, более того, любил и умел работать руками.

– Паисий, ровнее клади! – кричал он, наблюдая за своим помощником и другом монахом, а тот скалился от натуги и стыда – перед братией всегда чуял стыд, когда Филипп поучал его.

Ставили новую мельницу у прорытого год назад речного канала, и Филипп все боялся не успеть достроить, знал, что надобно ехать в Москву на Земский собор. Ведал, что Паисий займет его место, пока игумен будет отсутствовать, потому и всячески его наставлял, не стремясь, разумеется, унизить. Просто Филиппу хотелось, дабы все было сделано по совести, слаженно, надежно.

Сухой, но жилистый, Филипп отер взмокшее чело и воткнул топор в лежавшее рядом неотесанное бревно. Молодой монах поднес ему ковш с водой, окрашенной брусничным соком. Филипп испил и отдал опустевший ковш, поблагодарив.

Нет, не мог он, как раньше, быть поглощенным ремесленным делом. Не хотелось ехать в Москву. В последний раз он там был на собранном Макарием Стоглавом соборе пятнадцать лет назад, и то было первое его пребывание в столице после того, как он юношей, опасаясь за жизнь свою, ушел из дома по ночной неизведанной дороге, приведшей его к игуменству дальнего от Москвы Соловецкого монастыря. Тяжело было видеть тогда столицу, ибо все это возвращало его к прошлой жизни, от которой он так стремился уйти, не простив себе бегства и не простив того, что больше никогда не увидел свою мать. Теперь же надобно было вернуться туда снова.

В начале весны умер Сильвестр. Филипп сам причастил его и читал молитвы, наблюдая за агонией старика, а после отпевал его тело. Помнил глаза Сильвестра, когда тот говорил Филиппу: «На заклание в Москву пойдешь», и невольно страх одолевал все больше…

С Большой земли уже, конечно, дошли вести о создании опричнины, о казнях и уходе митрополита Афанасия. Но все это было так далеко и незримо, а теперь надлежало ехать туда и стать свидетелем всех этих событий.

Филипп не любил внешний мир. Здесь, на отчужденной соловецкой земле, нашел он себя и душевный покой. По необходимости отъезжая в столицу, Филипп старался поскорее уехать, настолько он ненавидел греховность внешнего мира, преисполненного жестокостью, похотью и ложью…

Оглянулся. Вот он, Соловецкий монастырь, его обитель, которой отдал он свою молодость, свою жизнь. Купола соборов и часовен, выстроенных в большинстве своем именно Филиппом, возвышаются среди пустынного острова, омываемого Святым озером с одной стороны и холодным Белым морем с другой. И над этой пустотой ударил колокол, зовущий к обедне, и звон его еще долго висел в этой безмятежной, отрешенной тишине.

Крестясь, братия укладывала на землю инструменты.

– Не успеем мельницу поставить, ехать уж надобно скоро, – промолвил недовольно Филипп, когда Паисий прошел мимо него. Инок обернул к игумену свое вытянутое лицо, излучающее саму невинность и свет:

– Выдюжим, владыко, уж сколько строим тут, рука не дрогнет. Все будет как подобает…

Филипп улыбнулся и похлопал его по плечу. Игумен верил Паисию, верил он также в то, что Паисий, будучи хорошим хозяйственником, позаботится об обители.

Чем ближе спускались они к монастырю, тем шире открывалось для взгляда его обширное хозяйство. Тонкими серебряными нитями меж озерами тянулись прорытые Филиппом водные каналы, над которыми во множестве возвышались мельницы. Тут и там виднелись недавно выстроенные амбары, житницы, поодаль тянулся вверх черный дым над оружейными мастерскими. К гавани со стороны моря приставали лодки – монахи торговали солью, рыбой, медом