Мартен достал из рюкзака досье ФБР и протянул ей.

– Из-за этого тоже я хотел тебя видеть: чтобы рассказать правду.

– Не уверена, что мне хочется знать правду, Мартен.

– У тебя нет выбора. Тебе нужно знать все, Габриель, потому что, несмотря на свои злодеяния, твой отец, в общем-то, неплохой человек.

– Неплохой?

– Да. Это трудно объяснить. Во всяком случае, он очень сильно любил твою мать, такая любовь редко встречается: глубокая, страстная…

– Если он так хорош, почему ты непременно хочешь арестовать его?

– Вероятно, чтобы сделать тебе больно.

Габриель вскинула голову, ошеломленная его признанием. Она поняла, что рана Мартена все еще болит, и ничто не может облегчить страдание.

– Нет, тот Мартен, которого я знала, не может причинить мне зла. Именно за это я и полюбила его, за доброту и…

– Хватит! Перестань расточать ненужные комплименты. Это нелепо и неискренне. В любом случае, Мартена, которого ты знала когда-то, уже нет, и в этом – твоя вина.

– Потому что я не пришла тогда на свидание в Нью-Йорке? А ты думаешь, мне было легко?

– Несколько месяцев я работал и днем и ночью, чтобы устроить нам встречу. Тогда с самого утра до позднего вечера я прождал тебя в кафе. Но ты не пришла. И не только не пришла, но даже ничего не объяснила. У тебя был мой адрес, номер моего телефона, ты могла…

– А ты? Ты даже не попытался найти меня после этого! Слишком легко ты вышел из игры, Мартен! А ведь когда-то ты называл меня женщиной своей мечты! И ты никогда не хотел узнать, почему я не пришла?

– Потому что нашла себе другого. Ведь так?

– Неважно! Стоило тебе столкнуться с препятствием, как ты…

Ему стало обидно из-за несправедливых упреков, он не дал ей закончить фразу:

– Ненавижу тебя за то, что ты так говоришь!

– Однако это правда! – воскликнула Габриель. – Мсье нанесли обиду. Мсье посчитал оскорбленным свое мужское самолюбие и не смог этого простить. Тогда мсье надулся на целых тринадцать лет и затаил в душе обиду на весь мир. Я-то думала, что ты не такой, как все, что ты выше этого!

– Выше чего? Ты разбила мне сердце, Габриель!

– Нет, Мартен. Ты сам захотел, чтобы оно разбилось, а мимоходом разбил и мое.

– Не пытайся красивыми словами переложить всю вину с больной головы на здоровую!

Внезапно налетел порыв ветра, и им пришлось прикрыть глаза от песчаной пыли. Габриель поплотнее закуталась в свою курточку, и Мартен узнал жакет из молескина, который оставил ей тринадцать лет назад. Он закатал рукава рубашки, достал зажигалку и закурил сигарету.

Они замолчали. В тишине раздавались гудки автомобилей, полицейские сирены, потом послышались более типичные для пляжа звуки: шуршание прибоя, крики чаек, шум ветра.

– Так почему ты не пришла тогда на свидание? – спросил он.

– Нам было по двадцать лет, Мартен. Всего двадцать! Мы ничего не знали ни о жизни, ни о любви! Тебе нужны были доказательства, клятвы верности!

– Нет, мне нужен был всего лишь знак.

Габриель улыбнулась и добавила:

– Ну же, Мартен, давай покончим с прошлым! Мы оказались с тобой в том же месте, что и тринадцать лет назад, разве это не волшебство?

В порыве нежности она протянула руку, чтобы погладить его по щеке, но он отвернулся. В ее глазах стояли слезы. В ее глазах он не увидел того прежнего блеска, тех мерцающих звездочек на самом дне. Он ничего больше не желал видеть в ее глазах. Может, после всего, что случилось, у него больше не осталось к ней никаких чувств. Наверное, это самое лучшее, что могло с ним произойти.

Мартен встал, застегнул куртку и, не оборачиваясь, зашагал к своей машине.

В эту ночь Габриель так и не заснула. Было два часа ночи, когда она вернулась к себе домой, заварила в термосе чай, включила компьютер, чтобы найти в Интернете сведения об этом загадочном Арчибальде Маклейне. Она что-то слышала о его подвигах, о нем писали в прессе, но раньше ее это не интересовало.

Потом стала изучать толстое досье, которое ей передал Мартен. Прочитав последний документ, Габриель многое узнала о своем отце, о котором раньше никто ей ничего не рассказывал, но также многое и о своей матери, о чем раньше и подумать не могла. Под иным углом зрения увидела влюбленную, красивую, молодую женщину, решившую любой ценой подарить жизнь своему ребенку, даже если этой ценой оказалась ее собственная жизнь.

Габриель долго плакала. Она выплакала все слезы, которые накопились в душе, убежденная в том, что ее рождение разрушило по меньшей мере четыре жизни. Сначала жизнь ее матери, потом Арчибальда, несправедливо отправленного в тюрьму. Ее собственную жизнь, замкнутой и угрюмой сиротки, так и не нашедшей своего предназначения. И жизнь Мартена, наконец, которого она, не желая того, заставила страдать.

В четыре часа утра Габриель выпила малиновую настойку и стала искать в погребе альбомы со старыми фотографиями. Она рассматривала фотографии своей матери и обнаружила странную закономерность – от тех карточек, где Валентина выглядела счастливой, была ножницами отрезана вторая половина. Наверняка это бабушка удалила изображение человека, который, как теперь поняла Габриель, являлся ее отцом. Фотографий было не так уж много. Но как получилось, что она ни разу не задалась вопросом, зачем сделана эта цензура?

Впрочем, на уровне подсознания Габриель боялась искать ответ. В памяти уже теснились воспоминания о бабушке и дедушке – двусмысленные фразы, странные взгляды, оборванные на полуслове фразы, – когда-то все это ее интриговало. Как и любая фамильная тайна, драма вокруг появления Габриель на свет накрыла всех невидимым свинцовым колпаком и омрачила детство, юность и так сильно повредила душу, что ей до сих пор не удалось избавиться от последствий.

В пять утра Габриель допила настойку и заварила себе крепкого кофе, перечитав последние, самые пылкие письма от Мартена. Образ молодого влюбленного юноши смешивался и покрывался дымкой, зато проступали черты того, более жесткого и сурового человека, которого она увидела сегодня. От одного письма к другому, от одного воспоминания к следующему, но постепенно беззаботность сменилась грустью. На ее губах блуждала улыбка, потом Габриель погрузилась в хандру, а вскоре впала в отчаяние, сжав голову руками.

Она так его любила, она всегда его любила и теперь еще не перестала любить! С самого первого поцелуя! Нет, еще раньше, с самого первого письма, которое начиналось словами: «Я просто хотел сказать тебе…»

В шесть часов она приняла душ. Долго стояла под струей воды и после этого почувствовала себя лучше, будто камень упал с души. Переживания, терзавшие ее несколько часов назад, сменились осознанием того, что трагические обстоятельства, связанные с ее рождением, на самом деле придают реальный смысл жизни. Разве она не должна доказать, что достойна этих жертв?