— Помню, конечно. Вошел Гречанник, сделал губки бантиком. «Бомбочку в метро подложил Фауст».

— Не придумывай. Он сказал «бомбу», а не «бомбочку». Так вот, научно — техническому отделу МУРа удалось расшифровать заглушённую часть фразы: «Бомбу» в метро подложил Фауст Геворкян, руководитель национально-освободительной партии Армении»… Не спеши делать разочарованное лицо, Саша… Ребятам из НТО удалось также установить, что звук, заглушивший последние слова звонившего, был грохот бурильной машины при вскрытии асфальта. Мне не составило большого труда узнать, как ты понимаешь, что возле дома 53 по проспекту Мира, где в 6-й квартире временно проживал Бабаян, имеется телефон-автомат, и там велись работы по прокладке новых коммуникаций. Именно на следующий день после взрыва в метро бурильщики начали работу возле дома 53 ровно в восемь часов утра. Минут пять-семь, как объяснил мне прораб, уходит на подогрев мотора. Я предъявил прорабу фотографию Бабаяна: не видел ли он его в то утро. Надежд, конечно, было мало, но прораб сразу узнал этого человека восточной национальности, который матерился на рабочих из телефонной будки. Я знаю, знаю, о чем ты сейчас думаешь, Саша. «Я же с самого начала знал, что дело сфальсифицировано гебистами!» Но все дело в том, что мне удалось выяснить (это длинная история) — Бабаян был агентом, но не КГБ, а ГРУ. Его кличка — «Сержик». Сделай, пожалуйста, вывод, Саша, и уложись в три предложения.

— Я могу и в одно, если через запятые.

Меркулов улыбнулся:

— Ага! Раз ты сердишься, значит, с тобой все в порядке.

— Взрыв бомбы в метро, организованный людьми спецназа, послужил поводом для КГБ опорочить диссидентское движение как в глазах советского народа, так и международной общественности и доказать, что диссидентское и иное освободительное движение неизбежно скатывается с проблемы прав человека на террор против народа, и именно с этой целью, по подсказке ГРУ, Комитетом госбезопасности и было составлено дело против Геворкяна.

Меркулов никак не отреагировал на мое блестящее резюме и продолжил.

— А теперь эпилог. Я с прокурором города Скаредовым поехал к прокурору РСФСР Емельянову, потом мы втроем заявились к генеральному прокурору Рекункову. Тот связался с председателем КГБ Чебриковым и получил ответ: «Мои люди доказали, что Геворкян — враг нашей системы. Они привели бесспорные улики — взрыв дело рук враждебной организации. Об этом уже сообщила «Правда», поставлено в известность Политбюро… Дайте мне другое доказанное дело, и я освобожу Геворкяна». Член Политбюро сказал это члену ЦК, улавливаешь субординацию?

Мы долго молча курили.

— И ты думаешь, мы сможем дать ему это доказанное дело.

— Вот именно на этот вопрос, Саша, у меня есть определенно четкий ответ: не знаю…

Меркулов поднялся, взял со стола две полные окурков пепельницы.

— На сегодня все. Идем отдыхать.

— Извини, Костя, последний вопрос: почему ты изменил время встречи сегодня утром?

— Что ты имеешь в виду?

Он застыл над помойным ведром, и пепел сыпался из пепельницы прямо на пол.

— Кто тебе сказал, что я изменил время? Я ждал вас к двенадцати часам.

— И ты не звонил Бунину, потому что у меня не работал телефон?

Этот вопрос я задал по инерции, так как я уже знаю, что случилось. Они решили покончить со мной и Буниным. Это было покушение не только на меня, мы оба должны были разорваться на куски, прежде чем успеем сообщить информацию, собранную в Афганистане.

— А кто еще знал о том, что мы должны встретиться в двенадцать часов, Костя?

— Никто. Ты позвонил с вокзала, я решил — двенадцать часов в самый раз…

— Но ты понимаешь, Бунин сказал: «Все переменилось, мы нужны Меркулову к девяти»… Брали на понт?

— Не думаю. Все было спланировано заранее.

Они знали, что ты не сможешь проверить, они знали, что я собирался работать в воскресенье и к девяти часам должен был ехать в прокуратуру, это мы обговорили с Пархоменко еще в пятницу.

— Значит, кто-то связан с ними в нашей прокуратуре?

Меркулов все-таки вытряхнул пепел в помойку, вымыл пепельницы и снова сказал:

— На сегодня все. Идем отдыхать… — И добавил: — С утра едем к Горному.

В десять утра мы с Меркуловым вышли из нашей служебной «Волги» у проходной основного здания Главной военной прокуратуры. Только что мимо проехала поливальная машина, и мокрый асфальт блестел, как наваксенные ботинки. Пахло липами, их много посажено на улице Кирова.

— Из городской? — козырнул дежурный лейтенант. — Уже новость докатилась? Плохая новость — молниеносное дело. На секунды счет ведет.

Мы не поняли его скороговорки, прошли в вестибюль и… обомлели. В красном углу стоял портрет Артема Григорьевича Горного, окаймленный траурной лентой, и даты 1912–1985.

Мы ничего не поняли: как так? неужели умер? когда и отчего?

Все объяснил юркий старикан-гардеробщик:

— Вчерася на даче помер. Прямо при заместителе своем Попкове. Тот, видать, и заменит теперя Артема Григорьевича. Тридцать лет отслужили мы с ним в ентом-то помещении. Поди посиди в таком-то кресле столько. Это только он-то и мог, царство ему небесное, умный был человек — государственный!

Мы поднялись на второй этаж, и Меркулов доложил помощнику о прибытии. Буквально через секунду нас принял первый заместитель главного военного прокурора генерал-лейтенант юстиции Попков. Слезы стояли в его глазах, прикрытых дымчатыми стеклами очков:

— Хорошо, товарищи, что вы заехали. Артем Григорьевич как раз интересовался вами… Это несчастье, такое несчастье для всех нас! Ведь он незаменим, незаменим! Это я говорю вам со всей ответственностью…

— Да-а, — растерянно протянул Меркулов, усаживаясь в кресло. — Артем Григорьевич был очень сильным, мужественным и умным… Попков затряс головой:

— Понимаете, товарищ Меркулов, какое дело. Вчера была взорвана машина, в которой находился помощник Артема Григорьевича — Бунин. Впрочем, вы этот случай лучше меня знаете… Наш дежурный сообщил об этом Артему Григорьевичу. По выходным дням он на даче в Барвихе. Как объяснил дежурный, эта новость Горного взволновала, и он приказал разыскать меня. Я был на московской квартире, тут же покатил в Барвиху. Артем Григорьевич с утра был нездоров, принял меня и сказал, что есть ответственный разговор по поводу событий в Афганистане. Он ждал каких-то важных бумаг от прокурора 40-й армии Бодака, и эти бумаги исчезли в огне при гибели Бунина. Артему Григорьевичу было очень плохо — я это видел. У него была тяжелейшая астма, и он глотал лекарства. Я предлагал ему вызвать врача из кремлевки на дом, но он говорил, что у него есть дела поважней: сейчас он дождется связи с Кабулом, а потом объяснится со мной. Но с Бодаком Артему Григорьевичу поговорить не удалось: дежурный прокурор в Кабуле сказал, что его начальник ехал в машине на работу и… подорвался на мине, поставленной на дороге бандитами — душманами. Эта новость парализовала Артема Григорьевича — он не мог дышать, у него возник спазм, и он скончался на моих руках…