Они пили из того самого колодца, в который детям нашим нравится кидать камушки; они пели серенады, задирались, изрыгали проклятия в тех самых переулках, где только вчера мы дожидались, когда освободится столик на четверых.

Я заговариваю с садовником, он рассказывает, куда мне лучше поехать. Направляюсь я в Кьянти. Кто-то упомянул церковь Сант-Андреа в Перкуссине рядом с Сан-Кассиано, где томился в годы изгнания из любимой Флоренции Никколо Макиавелли. Удивительное место, по общему мнению, подлинное воплощение непритязательного обветшавшего аристократизма.

Выслушивая указания, я вставляю первую закладку в нынешнее утро. Садовник, который, похоже, заподозрил, что творится у меня в голове, протягивает мне веточку темного шалфея: «Вот, понюхайте». Туристы умудряются превратить в сувенир почти любую вещь, полученную от местного жителя. Он совершенно прав. Тоскана вся состоит из таких мнемонических закладок. Сюда приезжают, чтобы ощутить, что это чистое небо, компактные городки и долины со сложными названиями, эти башни, где Барон Имярек отомстил своей неверной жене или Граф Как-Его-Бишь голодал вместе с детьми и — так гласит легенда — в итоге их съел, этот терракотовый городок, который внезапно всплывает из ниоткуда, будто разрушенный глиняный зиккурат, и столь же внезапно исчезает в мохнатой долине — его скрывают стройные ряды подсолнухов; все это действительно способно пережить столько человеческих сроков, что останется неизменным до самой последней минуты, когда планета Земля в лоб столкнется с Солнцем. Хочется отобразить на письме каждое мгновение.

Семь утра. Мне нравится выходить из дому за хлебом и молоком. Нравится, как сандалии шуршат по мокрой траве, по гравию, по гальке, которой усыпана дорожка дальше, перед поворотом на проселок. Пронзительные крики птиц, кружащих высоко над кипарисами. Нигде ни души.

Восемь утра. В баре я появляюсь первым. Заказываю эспрессо, пока бариста достает мне пакетик молока. Следом за мной входит американец. «Геральд трибьюн» уже привезли? Non ancora, signore[26]. Американец ворчит, садится и тоже заказывает эспрессо. Судя по всему — завсегдатай, ранняя птичка — он, в отличие от меня, здесь «надолго». По дороге за горячим хлебом я вспоминаю, что в рассказах Боккаччо булочник всегда оказывается рогоносцем. Хлеб тосканцы пекут без соли. У Данте соленый хлеб добавляет горечи ране изгнания.

Это в очередной раз напоминает мне про Макиавелли. В знаменитом письме от 10 декабря 1513 года к своему другу и благодетелю Франческо Веттори впавший в немилость Макиавелли делает язвительную зарисовку жизни помещика в провинции. «Я живу на ферме», — пишет человек, который с нетерпением ждет возможности вернуться на государственную службу в родной город. Это самый нелицеприятный портрет агротуризма, нарисованный самым знаменитым тосканским агроизгнанником. Он встает до рассвета, чтобы собственными руками ловить в силки дроздов. Макиавелли, который роняет в письме намек на то, что дописал «небольшой труд» о князьях, далее повествует, как для ловитвы сначала нужно подготовить птичий клей, добавляя, что, безусловно, выглядит смехотворно, шатаясь по округе со связкой птичьих клеток на спине. «Ловлю не менее двух дроздов, лучший улов — шесть».

Десять утра. Нужно сделать что-то полезное, пока день не пошел на убыль. Потом ни на что уже не хватит ни времени, ни силы воли. Воздух еще прохладен, нужно ускорить темп, прежде чем накатит настоящая жара. Работа всего дня втиснута в несколько наэлектризованных ослепительных утренних мазков чистого света.

Макиавелли. К этому часу дня ему нужно проверить, как трудятся лесорубы. Он болтает с ними, проглатывает дневную дозу их непрерывного нытья, потом, напротив, препирается с теми, кто прикупил дров, но не платит, лишь постоянно выдумывает отговорки. К середине дня монотонный распорядок приводит его в таверну, где он перебрасывается словами с немногочисленными посетителями, а потом отправляется домой обедать в кругу семьи и «питаться тем, что может породить эта моя нищая ферма и крошечный надел».

Одиннадцать утра. Внезапный взрыв слепящего света — этакая перезрелая разрумянившаяся груша, которая утром упала на землю, на глазах истекает соком и требует, чтобы ее съели на месте, а то пропадет. Свет приобретает цвет почвы и окружающих построек: цвет глины. Извечной охры.

Полдень. Вдали перезвон колоколов — напоминание о времени, месте, обычаях, которые превращают этот мир в мир особый. Звук вольно разносится над сухой, пропитанной ароматами землею. Смогу ли я слушать перезвон далеких церковных колоколов где-либо в другом месте и не думать про эти?

Путь на виллу и от нее сделался знакомым. В доме я уже не теряюсь. Часть души радуется, что я так быстро освоился: это значит, я стал своим, прижился. Другая часть души предпочла бы теряться вечно, делая вид, будто я только что попал сюда и у меня впереди много-много дней, чтобы ко всему этому привыкнуть.

В деревушку Сант-Андреа в Перкуссине мы прибываем около часу дня. Я думал, что дорога будет трудной, как странствие вспять в прошлое, но времени на нее ушло меньше, чем на то, чтобы найти книжный магазин, где продаются письма Макиавелли.

Час дня. Два слова из латыни: fulgor (сияние) и torpor (летаргия, апатия). В какой именно миг дня fulgor превращается в torpor? Свет уже утратил прозрачность, белизну, он тяжело стекает по скатам крыш. Люди автоматически ищут тень. Солнце, как здесь говорят, «не идет на мировую». От земли поднимается мерцающая дымка, смотреть приходится сквозь ее колыхание. Воздух тяжелеет, в нем ни дуновения. Как описать плотную, всеобъемлющую тишину после обеда? Разве что через сравнение с самым нематериальным из всех звуков: насекомые.

Макиавелли: пообедав дома, автор «Государя» снова шел в таверну, где вливался в компанию хозяина, мясника, мельника и двух печников. Только никакие это не чосеровские пилигримы. Могу себе представить этих ехидных тосканцев, укрывшихся от солнца в убогой таверне. «С ними, — продолжает Макиавелли, — я на целый день погружаюсь в пошлость, играю в cricca [карточная игра] и в триктрак, из игры вырастают тысячи споров и бесчисленные обиды, сопровождающиеся оскорблениями, причем обычно мы деремся за мелкую монетку, однако вопли наши слышны до самого Кассиано». Никколо Макиавелли не мог пасть ниже.

Парадоксальным образом он с неистовством ненавидел именно то, что нам теперь нравится в сельских городках Тосканы, — от местного колорита и жителей до его убогого домишки в этой убогой деревушке в Кьянти. Дом, понятное дело, не продается, но я ничего не могу с собой поделать и предаюсь тому, во что естественным образом впадает любой житель Нью-Йорка. Я втайне прикидываю. Взвешиваю возможности. А если все же за какие-то деньги… Я бы утеплил домик, чтобы можно было приезжать сюда на Рождество, на Пасху, во время