Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– А ты понимаешь? – спрашивал он живую девочку Аню.
– Да, – шептала она, вспомнив, что братик спит. – Я понимаю. В России – холодно, грязь и хамство. А во Франции – тепло, чисто и вежливо. Так мама говорит, когда прилетает. Наверное, она тут не хочет быть из-за того, что холодно, грязь и хамство. И чтобы мы ей не мешали работать. Не отвлекайся! Спроси нашу дочь что-то!
– Аня, – снова обращался Северный к пластмассовому пупсу. – Чего ты сейчас хочешь больше всего?
– Папочка! – пищала маленькая живая Аня за пластмассового пупса. – Я хочу, чтобы вместо бабушки со мной «Доктора Хауса» смотрел ты!..
– Сева! – человеческим голосом, что не предвещало ничего хорошего, обратилась Рита Бензопила к сыну, проводившему матушку до двери её квартиры. – Во-первых, я хочу джинсы, как у этой Елены Александровны. Чего я, как старуха, хожу в каких-то юбках и брюках?!
– Мать, ты и есть старуха, – обнял её Северный.
– Во-вторых, – Рита высвободилась из объятий, – хорошая баба эта Лена. Интеллектуалка. Курит, опять же. Стаканчиком не брезгует. Мои-то и правда все померли, права твоя мерзавка Алёна. Попробую с этой Еленой Александровной дружиться. И в-третьих, в-главных – не нравятся мне твои эксперименты с этой девчонкой Аней. Хорошая девочка.
– Хорошая. И умная. И очень, не по годам, сообразительная. Я ей объяснил, что мне необходим этот поход с ней к психологу. Мне, а не ей. Что проблемы не у неё, а у меня. И вовсе не психологические, а по работе. Она очень разумная… Марго, это одноразовая акция. Никому она психику не поломает. Для девчонки это даже забавная игра.
– Я не поход к психологу имела в виду, когда говорила про эксперименты. Ты что, не понимаешь, кого в тебе видит эта девочка?
– Мать, если и ты скажешь это дурацкое медицинское слово на п…
– Ты ещё тупее, чем я думала. Я вырастила кретина! Эта маленькая, умненькая, красивенькая Анечка Толоконникова видит в тебе отца, дубина! Такого отца, которого ей не хватает. Не играй в эти игры!
– Мама, не преувеличивай. К тому же я не играю в игры. Меня ещё и Дашка Соколова любит. А у неё с отцом проблем нет.
– Для Даши ты любимый дядя. Это бонус.
– Никто не мешает мне быть любимым дядей для Ани Толоконниковой.
– Ты знаешь, сколько девочек в этом городе? А на планете?
– Марго, не все девочки в этом городе и тем более на этой планете меня коснулись. А Аня Толоконникова – коснулась. И я не могу теперь, сказав «Excuse me!», просто пройти мимо.
Маргарита Пименовна ехидно прищурилась.
– Не то ты постарел, не то поумнел, не то совсем ополоумел! Это твоя Алёна Дмитриевна на тебя так влияет? Кольцо-то купил? Вот как за кольцом пойдёшь – так и мне джинсы. Размер знаешь?
– Шестнадцать с половиной.
– Двадцать шестой! И чтобы фирменные! С высокой талией! Спокойной ночи! – Рита взяла у сына пакет из супермаркета с усиленным набором продуктов и спиртного № 3: «Умирающая мать», поцеловала его в щёку и легко упорхнула за дверь.
– Её явно запрограммировали лет на сто пятьдесят… – пробормотал Всеволод Алексеевич, выходя на улицу и направляясь к «Дефендеру».
Субботним утром, после пробежки, душа и ритуального старого доброго холостяцкого завтрака, Северный, под кофе с сигареткой, позволил себе почитать забытого на лоджии неделю назад Вентцеля. Раскрыв книгу случайным, «гадательным» методом, он наткнулся на следующее:
«Стр. 155: «– Один мой знакомый, – сказал Остап веско, – тоже продавал государственную мебель. Теперь он… сидит в допре».
Ю. Щеглов расшифровывает «допр» как «дом предварительного заключения». Я тоже сначала поверил этому; но вот что пишет Большая советская энциклопедия (первое издание):
«ДОПР – см. Дом принудительных работ.
ДОМ ПРИНУДИТЕЛЬНЫХ РАБОТ, Допр, в УССР – название исправительно-трудовых учреждений закрытого типа, к-рым в РСФСР соответствуют исправительно-трудовые дома. Д. п. р. являлись до реформы 1929 года основным типом мест заключения с нормальным режимом… Режим в них характеризовался правильным сочетанием труда и культурно-просветительского воздействия и запрещением причинения заключённым мучительства… Реформа исправительно-трудовых учреждений, произведённая в 1929, отменила Д. п. р. как основной тип мест заключения, поставив на их место трудовые колонии, в которых момент изоляции от общества более ограничен…»
Во втором издании БСЭ допр уже не упоминается. В издании, прославляющем нашу счастливую жизнь под попечительством Сталина, не могло быть не только никакого намёка на то, что десять процентов населения сидит (разумеется, в лагерях, в которых момент изоляции от общества более ограничен), но и не должно быть никакого указания на то, что в прежние годы советской власти мы были менее счастливы…
Почему русский язык использовал в качестве названия для тюрьмы этот украинизм – точнее сказать, уэсэсэризм (вспомним, что Старгород отнюдь не находился на Украине: концессионеры прибыли в Москву с Рязанского вокзала)? По-видимому, слово «допр» звучало как-то лучше, чем эрэсэфэсэровское ИТД (сокращение для «исправительно-трудовой дом» – которое, к тому же, можно было спутать со стандартным сокращением для «и так далее»).
Для людей двадцатых годов свойственно легкомысленное отношение к допру и к идее кратковременной посадки – даже по политическому делу, как в главах XXVII, XXXIII («из старгородского допра выходили поодиночке сконфуженные участники заговора «Меча и орала» – с них взяли подписку о невыезде»). Ср. у Маяковского: «Боже упаси меня от МОПРа [Международная организация помощи борцам революции], // А от допра я сам спасусь».
В наше время идея скорого возвращения после посадки не возникала, и о тюрьме с такой лёгкостью не говорили.
В «ЗТ», написанном после реформы 1929 года, допр уже не упоминается, зато слово «тюрьма» звучит чаще».
Северный захлопнул книгу.
– Всё ещё «наше время». Идея скорого возвращения после посадки ни у кого не возникает. Но о тюрьме тем не менее говорят с лёгкостью. Более того – добрые обыватели с лёгкостью необычайной разбрасываются словами «подонок», «педофил» и «убийца», минуя следствие и суд. Выносят приговоры на основании газетёнок, пустых бумажек, негодных даже в сортир! Пустых бумажек… – Северный задумался. – Ты опять, болван, разговариваешь сам с собой. У тебя же есть Алёна! Сколько сейчас? Десять утра субботы. Значит, там – одиннадцать вечера пятницы. Нет, неловко звонить. Пусть спит безмятежно. Напишу письмо. Да!
Он усмехнулся и пошёл к лэптопу.
Алёнушка, здравствуй. Как там Golden Gate? Прекрасен в утреннем тумане?
Я прислушался к решению квотеров, к твоему мнению и к Сениной озабоченности чувством справедливости и просто чувством. И занимаюсь делом совершенно чужих мне людей, чтобы они уже были здоровы вместе с монетным двором США.