Его театр разыгрывал спектакль. Бенрат исполнял все роли. Освистывал себя. Аплодировал себе. Не верил ни единому своему слову. Доказывал себе, что все говорится только затем, чтобы оправдать бегство от Сесили, предательство по отношению к ней, второе убийство.

И опять: останься я у Сесили, мне пришлось бы позабыть Биргу. Сесиль понимает, что это была бы жалкая попытка, Сесиль понимает, что Бирга нас разлучила. Я не хотел признавать это. На лице Сесили это было написано.

Он уснул, решив, что достаточно долго размышлял обо всем. Снотворное было излишним.

1

Адвокат Альвин посигналил дважды, трижды, хотя знал, что Ильза и без того слышала, как он приехал, но посигналил еще раз, пусть думает, что он полон сил и донельзя рад увидеть ее, и он еще раз посигналил и так лихо завернул с улицы на дорожку сада, что мокрая от дождя галька застучала по машине. Одним прыжком адвокат подскочил к дверям гаража и, быстро, но с величайшим спокойствием и без всякого страха за крылья въехав в гараж, остановил машину плавно и без рывка в сантиметре от стены. Господин Альвин не понимал, как это люди попадают в автомобильные аварии, и вообще что такое аварии! Альвин посмеивался. Портачи! Если бы над мертвецами можно было посмеиваться, он посмеивался бы над теми, кто погиб в дорожных авариях. Господин Альвин вышел из машины в радостном сознании, что нигде ни на что не налетел, подумал, как должен радоваться мир, что есть еще мужчины, подобные ему, захлопнул дверцу и завернул руку за спину, чтобы пес Берлоц мог — как всегда — его умильно приветствовать. Но рука повисла в пустоте. Господин Альвин потерял на мгновение равновесие, так он привык, что его рука обопрется сзади на шею собаки, почешет ее, приподняв, повернет ее морду к себе, и он насладится верностью и преданностью, каждодневно сияющими в глазах Берлоца с неослабевающей силой.

Но сегодня Берлоц стоял на улице, перед гаражом, на самом дожде, казалось, он хочет броситься к хозяину, но не может; голова его, рванувшись вперед, потянула за собой все тело, ноги словно остались где-то позади, растопырились и вросли в землю, а голова, еще раз рванувшись вперед, жутко вытянула за собой шею, пасть раскрылась и вывалился язык, но Берлоц как стоял перед гаражом, так и продолжал там стоять, сколь грозно ни взирал на него Альвин. Альвин глазам своим не верил. Он вышел из гаража и еще раз взглянул на Берлоца. Нет, больше он шага не сделает к нему. Скорее уж пристрелю его, подумал он. Дождь заливал Альвину за воротник. Свистнуть? Хлопнуть в ладоши? Силой добиться исполнения заведенной церемонии приветствия? Дождь лужицей скопился за воротником, размочил его, протек дальше. Почему он сразу не свистнул? Почему сразу не предпринял что-то, чтобы примирить с собой Берлоца? Альвин разозлился на себя за подобные мысли. Это он вправе обижаться! Берлоц нарушил их обычай! Он же, адвокат Альвин, имел все основания, все права ждать здесь, у дверей гаража, пока Берлоц не приползет, волоча морду по мокрому гравию и жалобно повизгивая, дабы просить у него, своего господина, прощения. Теперь дождь скопился, как раньше за воротником, у кромки нижней рубашки, и с плеч сырость тоже постепенно проникла вниз, но Альвин все еще стоял у гаража, глядел на Берлоца и повторял про себя дважды и трижды, что он в своем праве, что ему можно злиться на Берлоца и что первый шаг должен сделать Берлоц. Иначе до чего же мы докатимся? И еще: хорошенькое дело! И еще: мерзопакостная псина, говорил адвокат Альвин, но сам не верил тому, что говорил, хотя, вообще-то, никому не верил так, как себе. Берлоц что-то почуял. Слова эти пробивались сквозь все то, что Альвин охотно подсказал бы себе, от них никак нельзя было избавиться. Берлоц что-то почуял. Нет, это он из-за дождя тронулся, из-за дождя, что уже много дней льет на Филиппсбург, это дождь виноват, это дождь измочил чутье Берлоца, по меньшей мере так его сбил, что Берлоц меня больше не узнает. Берлоц что-то почуял. Нет. Ну а если даже — подумаешь!

Альвин посмотрел на Берлоца. Говорить-то ты не можешь! А если бы и мог, еще поглядим, тебе или мне поверит Ильза! И вообще, признайся, ты же ничегошеньки не учуял. Духи, быть может? Ну и что? Когда имеешь дело с посетителями, то за рабочий день запах духов въедается в одежду. Но чего-либо специфического, двусмысленного ты не почуял!

Альвин энергично подал себе команду и зашагал в дом, сделав вокруг Берлоца огромный крюк. Ильза ждала его. Альвин, до того как подал Ильзе руку, насвистывал, а поздоровавшись с ней, тут же опять засвистел и даже словно бы невзначай стал напевать.

Надо надеяться, Ильза не видела, как он сражался с Берлоцом. Что ей сказать, если она спросит? Э, не спросит. Только не терять присутствия духа из-за взбесившегося от дождя пса, он, адвокат Альвин, да чтоб потерял присутствие духа, для этого он слишком хорошо натренирован, и кровообращение достаточно послушно ему. Не надо садиться напротив Ильзы, ему будет трудно вести с ней спокойный разговор; надо переодеваться, совать голову в шкаф, во все ящики самому нагнуться, ведь такую женщину, как Ильза, он же не заставит себе прислуживать, — а у служанки, конечно, выходной, как всегда, когда она нужна, — надо поторопить Ильзу, ведь им через полчаса отправляться на важный для них прием, помолвку фолькмановской дочери с этим молодым журналистом, с этим, ну как его, впрочем, все равно, но прием важный, Ильзочка, не заставляй меня ждать, да, вот это всегда лучше всего помогало, упреки по мелочам, не серьезные, не сердитые, только по мелочам, просто защитные упреки! Спешку, волнение и упреки умно перемежать, тут уж Ильза не спросит, почему же он не вернулся раньше, как раз сегодня…

Они сидели рядом в машине, приятно окутанные нарядными костюмами, прислушиваясь к мерному вжиканью шин по лужам, Альвин что-то тихо напевал и, раскачиваясь из стороны в сторону, от одной руки к другой, положение которых фиксировал руль, думал: да, да, он сделал все, что в человеческих силах, ограждая Ильзу от всякой грязи. Он вправе поставить себе в заслугу, что не обременяет Ильзу всякими и разными своими заботами. А среди его знакомых есть мужья, не знающие ничего лучшего, как прибегать домой к женам, рыдать перед ними, каяться и взваливать свои заботы на плечи бедных женщин! Но адвокат Альвин в этом смысле совсем другой человек! Он любил повторять себе: Альвин, этот груз ты должен нести один! И даже своему лучшему другу, будь у него таковой, он ничего ровным счетом не рассказал бы про Веру; ни про Веру и ни про тех, кого он знал до Веры. Он всегда нес свой груз один. И ему, что уж скрывать, тоже порой было бы легче, если бы он мог броситься на шею другу и все ему рассказать и тоже, наконец, прихвастнуть, чтобы ему позавидовали, хоть Францке, например, этот чванливый промышленный туз, не делающий тайн из своих любовных историй, хотя тем самым он компрометирует жену. И доктор Бенрат, глядя на которого каждый видел — да, в его браке не все ладно, что достаточно убедительно подтвердило самоубийство его бедной жены. И ему, видимо, ничего лучшего не приходило в голову, как втягивать жену в свои дела. Но Альвин жену щадил. Он ни за что не скомпрометировал бы ее и не опозорил. Уж лучше пусть его вышучивают как доброго семьянина, пусть лучше он терпит, что в ночном баре «Себастьян» его, окликая через все столики, спрашивают, на полчаса или на час отпустила его жена. Ох уж эти самодовольные холостяки, что каждый вечер рассиживаются в ресторане! Он ходил туда из-за влиятельных журналистов и двух-трех политических деятелей, и из-за Кордулы, владелицы бара, очаровательной женщины, рыжеволосой, образованной; его она особенно ценит, нашептывала она ему по меньшей мере раз пятьдесят у стойки. Он, надо сказать, чаще всего садился к бару, повернув столикам спину. Он ненавидел чванство холостяков, смотревших на женатых мужчин свысока, как на каких-то калек, относясь к ним с пренебрежительной жалостью. А уж Альвин, считали они, вообще ни на что не способен; оттого, видимо, что он толстый, вид у него не спортивный, мускулистой стройностью пловца он похвастать не мог, ну, ну, знали бы они, какие за ним, этим рабом своего брака, кого они жалели, кого осыпали насмешками, этим пузаном Альвином, как его прозвали в университете, какие только за ним не числились любовные победы! Но он не позволял себе никаких рассказов, никаких доверительных разговоров. И придерживался своего принципа: чего не знает моя жена, то не касается и никого другого.