Григорьев начал заниматься воровством и мошенничеством, проживая в Петербурге с фальшивым паспортом на имя московского мещанина Ивана Иванова Соловьева.

Несколько раз его забирали даже в полицию, но каждый раз его личность как мещанина Ивана Иванова Соловьева удостоверял упомянутый содержатель харчевни. Он же, как оказалось, принимал у него и краденые вещи и сбывал их. Григорьева-Соловьева за неимением существенных улик освобождали. Так тянулось несколько лет.

Надо было, следовательно, отдать справедливость Григорьеву, что он отлично умел прятать концы в воду и выходил из всякого мошеннического дела с незапятнанной репутацией. Но и «на старуху бывает проруха». Вздумалось Григорьеву-Соловьеву съездить в Новгород, где он начал свою службу, и там, «на родине», попробовать счастья. Тут-то с первого раза ему и не повезло.

Ночью через открытое окно забрался он в квартиру чиновника Лубова и начал шарить на письменном столе. На беду, чиновнику в эту ночь почему-то не спалось. Заметив в соседней комнате незнакомца, отворяющего его письменный стол, чиновник неслышно прокрался на черный ход, запер за собой двери и, разбудив двух дворников, поймал вора, когда последний с внушительным по виду и плотно набитым узлом занес уже ногу с подоконника.

Это похождение привело Григорьева и к установлению подлинной его личности, и в тюрьму. Здесь тоже ему не повезло. Из всех арестантов он считался самым беспокойным и постоянно подвергался за разные проступки дисциплинарным наказаниям. Два раза он пытался бежать, но безуспешно. Наконец увенчалась успехом третья попытка, по дороге в Петербург. Ему удалось раздобыть пилку. Он подпилил оконные перекладины, быстро спустился по трубе, рискуя разбиться, но, как мы уже знаем, благополучно бежал.

Ясно было, что приходится ловить уже искушенного мошенника. Очень вероятно также было то, что он бежал именно в Петербург, который был ему, очевидно, хорошо знаком. Встал вопрос о его приметах.

Приметы? Получился обыкновенный «паспортный» ответ: блондин высокого роста… Но мало ли блондинов высокого роста… Усилили наблюдение за местами, где он проживал раньше, приглядывались ко всякого рода блондинам высокого роста, но Григорьев, он же Соловьев, как в воду канул…

Прошло месяца три, а то и все четыре.

Уже светало, когда по одному из глухих переулков Выборгской стороны мирно шествовал домой ночной «страж» и мирно потрескивал трещоткой, которая в то время составляла необходимую принадлежность ночных хранителей окраин Петербурга. Вдруг показалась маленькая фигурка, со всех ног бежавшая по направлению к сторожу. Это был мальчуган лет 12, с перепуганным лицом, еле дышавший от волнения и бега.

– Дяденька, дяденька! – кричал он, запыхавшись. – На заборе удавленник висит!..

Явилась полиция. Оказалось, что на одном из бесконечных заборов, которых так много в этой части города, висело тело человека в очень странном положении: корпус находился за забором, а со стороны улицы виднелась только голова, запрокинутая лбом книзу, туго притянутая у шеи небольшим ремнем, привязанным к громадному гвоздю, вбитому в середине забора. Картина была более чем неприятная…

Началось дознание, которое было поручено мне. Личность удавленника удалось установить. Им оказался чухонец из 2-го Парголова, крестьянин Лехтонен, который жил с женой и приемышем. Мужчина был здоровый. Вечером накануне своей смерти он ушел из дому с утра. Где он был в течение целого дня, что делал – установить не удалось. Освидетельствование тела указывало, однако, на то, что здесь имело место убийство, которое убийца, очевидно, хотел выдать за самоубийство.

Первое время я ничего не мог обнаружить. И только после долгих розысков удалось обнаружить следующее.

У Лехтонена была сестра, некая Ахлестова, приезжавшая из Финляндии на несколько дней в Петербург и бывшая с ним, как удалось узнать, в день убийства в послеобеденное время в одном из трактиров в Измайловском полку. Сестра показала следующее.

Когда они вышли, уже сильно навеселе, из трактира, брат ее, Лехтонен, держал в руках две двадцатипятирублевки, которые он получил за проданную лошадь. В эту минуту к ним подошел какой-то человек высокого роста, широкоплечий, с маленькими темными усиками и родимым пятном на левой щеке. Человек этот спросил у Лехтонена, который час, затем разговорился с ними и, узнав, что они идут на Выборгскую сторону, сказал, что ему с ними по пути.

Когда они дошли до Выборгской, уже стемнело. Незнакомец предложил им зайти в известную ему сторожку на огороде и выпить водки. Получив согласие, он сбегал за водкой. В сторожке они пили, по словам Ахлестовой, так много, что она допилась до бесчувствия и очнулась только ночью на огороде, но, как она впоследствии сообразила, совсем на другом конце. Думая, что в пьяном виде она сама сюда забрела, она не пошла искать брата, а вернулась на постоялый двор, где и ночевала, а на следующее утро уехала к себе домой в Финляндию.

Как ни странно было поведение сестры убитого, уехавшей, не увидев брата, пьянствовавшей с ним в компании незнакомого мужчины и так далее, но самые тщательные расследования привели к полному убеждению в том, что она говорит правду.

Как ни странно было поведение сестры убитого, уехавшей, не увидев брата, пьянствовавшей с ним в компании незнакомого мужчины и так далее, но самые тщательные расследования привели к полному убеждению в том, что она говорит правду.

У меня появилась мысль о тщетно разыскиваемом Григорьеве-Соловьеве. С одной стороны, приметы подходили: высокий, плечистый, светлые глаза… Но с другой – темные усики, родимое пятно на левой щеке… Ничего этого в приметах не было.

Опять я начал усиленный розыск в тех местах, где мог быть этот преступник. К прежним приметам добавились еще усики и родимое пятно, но… опять все было безуспешно… Неудачи начали меня обескураживать, а тут явилась еще весьма-таки новая ловкая «штука»…

Из квартиры купца Юнгмейстера, близ Выборгской заставы, были похищены ценное верхнее платье и золотые часы. Как была совершена эта кража, мы долго не могли себе уяснить. Похищенные вещи находились в комнате, где хранились также в денежном железном шкафу процентные бумаги и деньги хозяина квартиры. Комната запиралась особым французским замком, сделанным по особому заказу Юнгмейстера. Окон в этой комнате не было: она освещалась с потолка через стеклянную раму и длинную трубу, заканчивавшуюся на крыше конусообразной, также стеклянной, рамой.

В тот промежуток времени, когда могла быть совершена кража (с 6 до 10 часов вечера), комната была заперта и ключ от нее находился у хозяина. Стекла и рамы потолка и крыши были глухие, не открывавшиеся, и при осмотре оказались целыми и неповрежденными. Словом, вор мог проникнуть в комнату только каким-либо «чудесным» образом… Несмотря на то