— У меня так болит спина оттого, что мне приходится все время поднимать мадам и переворачивать на другой бок.

Мадемуазель Бабочка сказала ей:

— У тебя спина болит не от работы, а оттого, что ты сделала уже двадцать абортов. Говорю тебе, сходи к врачу, пусть пропишет тебе таблетки, иначе когда-нибудь отдашь концы.

Я постеснялась спрашивать уборщицу, но поняла, что в Стамбуле, оказывается, бывают аборты. Мне нравились женщины в этой квартире, здесь были трагедии, а теперь и у меня была своя трагедия. Над кроватью мадам Покойницы висела икона, на которой была изображена Дева Мария с младенцем Иисусом. Когда я была маленькой, я думала, что, если я вдруг забеременею без мужа, я скалу, что зачала ребенка как Дева Мария, потому что так было угодно Аллаху. Наш общежитский комендант-коммунист в Берлине говорил: «Гулять нужно с умом. Как Мария. Такой умной девки свет не видывал. Сплела такую историю, что по сей день ей все верят».

В квартире у сестер была библиотека, и я обнаружила там множество толстых томов Карла Маркса и Фридриха Энгельса на французском. Книги принадлежали мужу мадам Покойницы. Карл Маркс и Энгельс. У всех моих берлинских друзей были их сочинения. От этих людей, которые читали Карла Маркса и Энгельса, я бы не стала скрывать свою беременность. Вид этих книг, принадлежавших почившему супругу мадам Покойницы, развеял неожиданно мой страх, и я вприпрыжку побежала по лестнице, громко распевая по-немецки песню Наина из Брехта, которую я разучила в Берлине.

Когда настала ночь, мать накрыла клетку с птицей Мемиш платком. Было очень жарко. Я поднялась и пошла на кухню, там громко ворчал холодильник. Потом я снова отправилась в туалет с журчащим унитазом и подумала, что, если бы у меня сейчас начались месячные, я бы перестала слышать все эти звуки. В комнате храпела тетушка Топус, над нею жужжа вились комары. Я прихлопнула одного комара, усевшегося тетушке на щеку. Старушка проснулась и спросила:

— Чего ты дерешься?

Потом я вышла на балкон. Время от времени с каштанов на землю падали колючие шарики. На море виднелись редкие рыбачьи лодки с тусклыми фонариками. Я сидела и громко разговаривала сама с собой по-немецки: «Нужно что-то делать. Ты можешь снова поехать в Германию и пойти работать на фабрику». Но чтобы поехать в Германию, нужно было сначала пройти медицинский осмотр. Они возьмут анализ мочи и увидят, что я беременна, а беременных в Германию не пускают. Кроме того, я не хотела больше работать на фабрике. Я хотела стать актрисой. Все, что в жизни казалось тяжелым, в театре выглядело гораздо более легким. Смерть, ненависть, любовь, беременность. Можно засунуть подушку под платье и сыграть беременную, а потом вынуть подушку и вечером снова засунуть. Можно убить себя из-за любви, а потом восстать, смыть искусственную кровь и выкурить сигарету.

Когда на следующее утро птица Мемиш начала распевать свои песни, я отправилась гулять по каштановой аллее, туда-сюда, туда-сюда, словно заключенный на тюремном дворе, я ходила и думала, как мне сбежать из этого узилища. В конце каштановой аллеи стоял газетный киоск. Для поддержания сил я нашла левую газету «Джумхуриет» («Республика»). Последние новости выглядели так: «Американские солдаты, отказавшиеся воевать во Вьетнаме, вылетели в Японию, затем через Россию в Стокгольм»; «Известный хирург-кардиолог доктор Барнард провел вторую операцию по пересадке сердца. Пациенту было трансплантировано женское сердце. Первое, что он сказал, очнувшись после операции, были слова: „Передайте привет моей жене"». Теперь я каждое утро отправлялась по каштановой аллее к газетному киоску и стояла там, изучая «Джумхуриет»: «В Хуэ американские солдаты тяжело ранили и захватили в плен одного вьетнамца, который, как утверждается, занимался шпионской деятельностью в пользу коммунистического Вьетконга»; «На черноморском побережье Турции начались массовые выступления шахтеров, объявивших забастовку. Между рабочими и полицией произошли столкновения. Двое шахтеров убиты. Убийство шахтеров послужило поводом для решительного протеста со стороны прогрессивного профсоюза. В Стамбуле студенты прекратили занятия и вышли на улицы…»; «Тысячи дворников заявили о своем намерении встать на защиту интересов трудящихся. Они пойдут из Анатолии в Стамбул пешим маршем. В знак солидарности с рабочими социалистическая молодежь организовала демонстрацию. По улицам несли плакаты с лозунгами „Фашизм захлебнется в потоках рабочей крови!", „Нам не страшны удары — от них мы становимся только крепче!", „Дело революции — в руках турецкой молодежи!"».

Бастующие рабочие, студенты, устраивающие демонстрации, — все это было где-то рядом, в Стамбуле, а я ничего не видела, кроме родительской квартиры, газетного киоска и каштановой аллеи. Я казалась себе сжатой пружиной, которую запихнули в коробочку. Если коробочку открыть — пружина разожмется. В «Джумхуриет» была помещена фотография человека без рук. Оказалось, что он крестьянин, обрабатывал свое поле какой-то техникой и заметил черепаху, которая чуть не угодила под нож. Он хотел спасти черепаху и сунулся под машину. Черепаху он спас, но потерял при этом обе руки. Я тоже любила черепах, и это напомнило мне одного мальчика, с которым я раньше дружила и с которым мы часто бросали в небо над морем каштаны. У этого мальчика была черепаха. Ночью он сидел на балконе, брал черепаху с собой и прилеплял ей на спину горящую свечу, чтобы можно было читать. Комары слетались на свет, попадали в пламя и сгорали с легким шипением. Иногда мы с ним переговаривались. Черепаха бродила по столу с горящей свечою на спине, и мальчик все время пересаживался. Бывало, я спрашивала его со своего балкона:

— Как твоя черепаха? А что ты читаешь?

— Стихи.

И точно так же, как бросал он в небо каштаны, он бросал мне иногда строчки стихов.

А вдруг он сможет мне помочь? Я пошла домой и посмотрела на балкон, на котором раньше сидел мальчик с черепахой. Его отец как раз разрезал большой арбуз. Потом он сидел и все ел свой большой арбуз. Один. Моя мать сказала, что родители мальчика развелись и что мальчик с мамой куда — то переехал.

— Я слышала, будто он заболел. Говорят, шизофрения. Даже ушел из университета. Он учился на юридическом.

Его отец дал мне адрес, мальчик жил в европейской части Стамбула. Между двумя половинками города лежало Мраморное море, большие пароходы ходили от одного берега к другому. Когда на следующее утро птица Мемиш принялась распевать свои песни, я отправилась в гавань и поехала на европейскую половину. Запрыгивать на пароход было опасно. По морю гуляли волны, пароход болтало, его то отбрасывало от пирса; то снова пришлепывало к бетонной стене. На посадке бывали несчастные случаи, когда человек падал в воду, а потом его придавливало бортом. Вот почему родители постоянно говорили детям: