от наличия принципиальной логической ошибки, делающей данную теорию неприемлемой. Первое в ряду трех поколений есть в то же время второе и третье в двух других рядах, куда оно входит. Но это еще не всё. Устанавливается триада поколений: 1700–1733, 1734–1769, 1770–1800, – в соответствии с которой совокупность исторических явлений, образующих историю XVIII столетия, определяется как чередование роста, зрелости и упадка – или же действия, противодействия, усвоения. Но с таким же правом может быть установлен ряд поколений, отмеченных годами 1701–1734, 1735–1770, 1771–1801 и т. д., начиная с каждого года и фактически с каждого дня. Биологически все эти ряды полностью равноценны. Причинный фактор, предположительно выделяющий первые тридцать лет как период роста, а следующие за ним – как период упадка, вступает в действие не каждые тридцать лет, но действует постоянно, присутствуя на каждой из трех отмеченных нами стадий. И располагается этот фактор вовсе не в самом поколении; оно лишь дает материал, в котором происходит процесс. Логически невозможно всю историю столетия заключить в рамки схемы трех поколений. Если же применить эту теорию к какому-либо одному определенному и ясно очерченному явлению, то в этом случае воспользоваться ею будет гораздо легче, хотя и здесь действенность ее будет обманчивой. Ибо ни одно поколение, само по себе совершенно произвольное, если рассматривать его чисто биологически, решительно невозможно сделать ответственным за ту или иную фазу определенного исторического явления. Соединению естествознания и истории, как нам кажется, здесь, да и почти что везде, препятствует непреодолимая пропасть45.

Единственным избавлением от этой дилеммы при попытках точной периодизации будет сознательный отказ от любых требований точности. Термины должны употребляться с чувством меры и сдержанно, в соответствии со сложившимся у историков профессиональным обычаем. Нужно обращаться с ними легко и непринужденно и не возводить на них строений, которых они не в состоянии будут выдержать. Следует остерегаться выжимать из них все, что можно, или утаптывать, чтоб они стали шире, – как это произошло с «Ренессансом». Необходимо сознавать, что всякий термин, претендующий на выражение сущности или природы исторического периода, тем самым навязывает определенное предубеждение. Было бы лучше всего в процессе употребления и вовсе забыть, что «Средневековье» говорит о чем-то, что посредине, а «Ренессанс» – о возрождении. Нужно всегда быть готовым отказаться от термина, как только покажется, что он меркнет в том свете, который излучает сама природа явления.

Термины, к которым прибегают для обозначения конкретных культурных периодов, вскоре приобретают заметные эмоциональные акценты, начинают отличаться цветом и запахом. И здесь не имеет значения, как именно пытаются назвать то или иное явление. Чисто арифметические наименования, такие, как «Древнее царство», «Тан», или типизированные географически, как «Микенский», обрастают эмоциональными ассоциациями наряду с квазиосмысленными наименованиями вроде «Романтизма» или «Барокко». Каких только специфических оттенков абсолютно несправедливого и весьма снобистского отвержения не приобрело всего за несколько лет словечко «викторианский»!83*

Всякое наименование исторического периода, которое понимают очень уж à la lettre [буквально] или в котором пытаются отыскать слишком многое, лишь препятствует пониманию. Поэтому наиболее безвредными остаются те термины, которые, так сказать, несут на своем челе печать немотивированности. Таковы чисто национальные обозначения того или иного века или династии. Если, придерживаясь весьма искусственной теории поколений, мы все же не станем принимать века нашей системы летоисчисления за действительные сочленения истории, тогда термины Кватроченто и Чинквеченто84* никого не обманут – до тех пор, пока они будут исправно служить тому, чтобы мы понимали друг друга. Сколь значительными ни считались бы фигуры Елизаветы Английской, Фридриха Великого, Карла XII и Екатерины II, ни один разумный историк не признает такие понятия, как «Elizabethan», «Friderizianisch», «Karolinerna», «екатерининский» органичными членениями истории. Именно поэтому ничто не препятствует стремлению прослеживать елизаветинскую драму вплоть до 1660 г. Хотя здесь и проявляется некоторое небрежение к памяти Иакова I и Карла I, однако вряд ли это вызывает какое-либо недоразумение85*. Правда, очень скоро и к этим терминам добавляется значительная нагрузка в виде «Anschauung» («мировоззрения»), однако в них самих уже содержится предупреждение, что пользоваться ими следует лишь как вспомогательным средством и не рассматривать их как «понятия».

Есть еще одно обстоятельство, которое должно нас предостеречь от неосторожного употребления этих расхожих терминов для обозначения культурных периодов. Дело в том, что общие, не специфически национальные, термины подобного рода в различных европейских языках по своему значению сильно отличаются друг от друга. Немецкое «romantisch» и французское «romantique» означают далеко не одно и то же. Слово «Renaissance» имеет совершенно разное хождение во Франции, в Германии и в Италии86*.

Тем не менее вся направленность современной исторической мысли вынуждает нас вводить в обращение все больше терминов такого рода. Хотя фон Виламовиц уже в 1881 г. применил к греческой Античности термин «Barockzeit» [«эпоха барокко»], можно сказать, что вплоть до момента не более чем двадцатилетней давности он оставался лишь специфическим обозначением определенных форм в архитектуре и скульптуре XVII в. Вёльфлин дал ему жизнь как искусствоведческому понятию для обозначения определенного стиля вообще. Им оперировал Шпенглер. И постепенно этим словом стало удобно обозначать не только стиль в искусстве, но и стиль мышления и стиль жизни87*. В этом общем историко-культурном смысле термин Барокко до сих пор в основном остается в сфере словоупотребления немецких ученых. Несколько лет назад, когда передо мною стояла задача последовательно изучить сначала фигуру Карла I, а затем Гуго Греция, я, к своему удивлению, обнаружил, что оба эти персонажа раскрылись мне через концепцию Барокко, выразившую характер этого времени88*.

Так вопрос о периодизации вновь возвращает нашу мысль к тому, что объединяет и делает однородными все проявления культуры одной эпохи; к тому, для чего Лампрехт пользовался термином «диапазон» и чему Шпенглерова насильственная пластика пыталась придать четкую форму; что с такой ясностью внушали нам опыты симфонии Буркхардта89*; что все еще стоит у нас перед глазами и что мы никак не в состоянии ухватить. Мы можем дать этому имя, с помощью которого мы какое-то время будем так или иначе понимать друг друга, но определить это нам не удастся. Но и в этой неопределяемости наивысшего своего объекта открывается внутренняя связь исторического понимания и самой жизни.

Примечания

1 Слово «реалисты», помимо ясно обозначенных исключений, всякий раз должно было употребляться как противоположное «номиналистам». Это схоластическое противопоставление все еще сохраняет чрезвычайный интерес и повседневные преимущества также и для нашего мышления и нашего словоупотребления. Меня всегда поражает, сколь многократно слово «номиналистский» вновь встречается в наше время в научной литературе.

2 Главным образом, благодаря деятельности Ассоциации