причащение, отпевание, гробовщик, козырное место на кладбище, оповещение печальной вестью всех заинтересованных лиц.

Э-э… не в смысле заинтересованных в моей смерти! Но вы меня поняли, да?

– Царь в курсе?

– А то, сокол ты наш! Горох уж, поди, первым соболезнования прислал и на крест каменный из казны отсыпать обещался.

– Деньги пришли? – зачем-то уточнил я.

– Ну-у, – неуверенно замялась Яга. – Ежели по совести говоря, то час назад гонец под роспись доставил.

– Сколько?

– Пятьдесят рублей золотом! Не пожадничал государь за-ради любимого участкового.

– Кто ещё денег дал? – продолжал дожимать я.

Как оказалось, дали многие. Кнут Гамсунович от лица всей Немецкой слободы прислал сто пятьдесят рейхмарок и венок с готической надписью по-немецки. Текст нуждался в переводе, но всё равно очень красиво. Боярская дума отправила аж шесть венков и два ведра самогону на упокой. Армянская диаспора послала двенадцать рублей мелкими деньгами и две свежие гвоздики. Общеизвестный ростовщик-гробовщик Шмулинсон сделал скидку в десять процентов, пообещав обить гроб не чёрным, а серым, в цвет милицейского мундира. Дьяк Филимон Груздев на словах передал фигу и пообещал сплясать у меня на могиле в максимально нетрезвом состоянии, потому как уже ничего ему за это не будет.

Вроде всё. Ах да, ещё тётка Матрёна пообещала прислать бочонок кислой капусты, но, узнав, что получателем будет наш Митя, отказалась…

– Приказываю отпустить начальника отделения, – взвесив все «за» и «против», предложил я.

Мои сотрудники, подумав, убрали руки и отвалили в стороны.

– Бабуль, деньги придержите. Нам ведь есть на что потратить похоронные, правда?

– Дык, а как же, милок?! – всплеснула сухонькими ладошками Яга. – Кобылу рыжую подковать, на телеге два колеса менять надобно, в бане крыша течёт, а поруб мне вообще преступники да всякие задержанные до выяснения так загадили, что хоть не заходи! На пол плюют, ироды, и срамоту всякую на стенах гвоздём пишут…

– Отлично, – согласился я. – Есть повод произвести капитальный ремонт отделения. Или хватит только на косметический?

– Ещё купцы прислать обещалися, – старательно припомнил Митька, хлопнув себя по лбу. – Вроде как три свечи пудовые, пчелиного воска, на меду. А ещё три мешка соли заказать. Ну чтоб могилку от души посыпать. Любят они вас, Никита Иванович…

Ага, после наших милицейских рейдов на предмет обмера, обвеса и ненадлежащего качества обслуживания покупателей меня так всё купечество «любит», что представить страшно. Однако три мешка соли – это тоже деньги, а деньги лишними не бывают.

– Ты бы, Никитушка, поумирал ещё чуток, хоть до вечера? Мы бы, глядишь, и забор под энто дело обновили…

– Не могу, бабуля, меня царь ждёт.

– Дак он тебя позавчерась ждал. А ноне-то уж что… Уже свершилось всё.

– Что свершилось? – не понял я.

– Сестра евонная, двоюродная, Марьяна-царевна из монастыря прибыла. Жениха себе хочет. Так что опоздал ты, Никитушка, к государю с советом прибыть. Ныне сам Горох выкручиваться будет без помощи родной милиции…

– Стоп! – Я резко сел. Митяй сунулся было второй раз давить подушкой, но я выкрутил ему мизинец, и наш богатырь обмяк. – А зачем государь хотел меня видеть? И при чём тут его двоюродная сестра?

Бабка с Митькой выразительно переглянулись и дружно покраснели. Я что-то не то и не так спросил?

– Ну энто с какого боку заглянуть, Никитушка. Может, тебе, сокол ясный, и впрямь покуда в отделении полежать. Ты бы дал девке время подуспокоиться чуток, а то, не ровён час, надорвёт сердечко невинное буйными рыданьями-то…

Я окончательно потерял нить логики, потому что так они меня ещё ни разу не запутывали. С какого бодуна надобно быть царской родственнице, чтобы рыдать по какому-то там сыскному воеводе, которого она вообще ни разу в глаза не видела?! Если только не…

– Горох что, опять хотел меня женить? – прозрел я.

– Да ты у нас ясновидящий, что ль, Никитушка? – восхищённо всплеснула руками Баба-яга, а наш младший сотрудник поднял вверх большой палец.

– Митя, не ноги.

– Чегось?

– Большой палец руки поднимать надо, – напомнил я, и он послушно сунул босую ступню обратно в сапог, а правую руку вскинул в красноречивом жесте римских императоров над гладиаторской ареной Колизея. Это тоже я научил, но ладно…

В дверь постучали стрельцы. Не как обычно, громко и настырно, а эдак тихо, скорбно и с пониманием. Наш младший сотрудник на минуточку выбежал во двор и почти сразу же вернулся, сияя, как царский пятак.

– Шмулинсон гроб привёз! Кра-си-ы-вый!

– Ить вот еврей, а за-ради похорон родной милиции расстарался и скидку сделал, – вытирая сентиментальную слезу, улыбнулась бабка. – Ну давай тащи, поглядим хоть, чего он там нахудожничал…

– Эй, а ничего, что я вообще-то ещё живой?!!

– Да тю на вас, Никита Иванович! Нешто за-ради таких мелочей нам работу Шмулинсонову оплаченную взад возвращать прикажете? А ну как он во второй раз не так расстарается да и, поди, денег заломит? Под гарантию, чё вы и впрямь без обману дуба дали…

– Бабуль, – взглядом попросил я.

Яга мигом отвесила Митяю воспитательный подзатыльник и елейно обернулась ко мне:

– Дак мы его в горницу пущать и не станем. Тока гроб занесём. Ты уж не прогневайся, а?..

В этот момент кто-то деликатнейше поскрёбся в дверь и прокашлялся. Если, конечно, вы можете представить грассирующий кашель с местечковым акцентом…

– Шмулинсон?! – в ужасе переглянулись мы.

Яга сориентировалась быстрее всех, одним махом выдрала из-под меня мятую простыню да меня же той простынёй и накрыла. С головы до пят, как положено. Подскочивший Митька сорвал со стены тяжеленную икону и бухнул её мне на грудь, так что я чуть не застонал от боли, а сам встал в стороночке с самым скорбным выражением лица. Моя домохозяйка ещё раз поправила простыню, чтоб я не подсматривал, и смиренно, опустив очи долу, отворила дверь.

– Заходите, Абрам Моисеевич…

– Таки здравствуйте всем, ой вей, какое горе, такой молодой, мог бы жить и жить, все его любили, но что делать, он там, а мы тут, ай-ай-ай, я плакал, моя жена плакала, даже дети, ви их знаете, такие шалопаи, шоб они жили сто лет, и те плакали! – на одной ноте зачастил наш популярный гробовщик-ростовщик-осведомитель, осторожно шагнув в комнату.

– Гроб-то доставил? – печальным голосом, но деловым тоном уточнила Баба-яга.

– Оно уже в сенях! Серый бархат, обивка с люрексом, ни одного гвоздика не торчит, ароматизация лавандой и шалфеем – ваши стрельцы таки умиляются до слёз и хотят себе такой же! Я честно сказал Фоме Еремееву, шо за оптовый заказ на всю стрелецкую сотню может быть хорошая скидка, но он меня не услышал. У него тоже горе, смерть любимого начальника,