Въехав в город, я отпустил возницу. И тут я уподобился человеку, заснувшему над учебником истории, и погрузился в прошлое. Я ступил на древнюю дорогу - она ведет от городских ворот к агоре и называется просто "Дорога". Я оказался в точке, где сомкнулись воедино настоящее и будущее. Время раскрыло мне свои объятия, и в тот же миг я познал сущность мироздания - оно бесконечно, ибо циклично.

Слева от ворот бил фонтан. Я омыл в нем запыленное лицо и бороду, а затем направился по дороге на агору. Мне говорили, будто Рим несравненно величественнее Афин - не знаю, я никогда не бывал в Риме. Единственное, что я знаю наверняка, это то, что именно таким должен быть город, но в жизни такое совершенство - редкость. Афины спланированы даже удачнее, чем Пергам, во всяком случае, центр города. Многочисленные портики слабо поблескивают в лучах ослепительного солнца, ярко-голубое небо оттеняет красные черепичные крыши, и кажется, что даже выцветшая краска на колоннах древних храмов светится.

Афинская агора - большая прямоугольная площадь, окруженная со всех сторон древними портиками. Тот, что справа, посвящен Зевсу; левый, более поздней постройки, - дар молодого пергамского царя, проходившего курс наук в афинской Академии. В центре агоры высится здание Академии - оно построено Агриппой в царствование Августа. Первоначально в нем размещался концертный зал. В прошлом веке оно по неизвестным причинам обрушилось и позднее было отстроено заново; его архитектура сегодня уже менее напоминает римскую, но, на мой вкус, все еще помпезна. Однако что бы я ни думал о внешнем виде этого здания, именно ради него я и приехал в Афины. В его стенах читают лекции знаменитые светила философии. Сюда я приходил три раза в неделю на лекции великого Проэресия - о нем подробнее ниже.

Сразу же за зданием Академии стоят еще два обращенных друг к другу портика, один - у самого подножия Акрополя. Направо, на холме, возвышающемся над агорой, расположен небольшой храм Гефеста, окруженный запущенным парком, а у подножия холма стоят здания городского управления Афин, архив и знаменитый Толос - круглый дом, где заседает афинский ареопаг числом в пятьдесят человек. Афиняне, всему и вся придумывающие прозвища, именуют это необычного вида здание с конической крышей "зонтиком". Раньше в Толосе находилось множество статуй из чистого серебра, но в прошлом столетии их разграбили готы.

Солнце близилось к зениту, и улицы опустели, только легкий ветерок гнал пыль по старой выщербленной мостовой. Мимо меня к Булевтерию спешили несколько важного вида толстяков в дурно сидящих тогах. Как и у всех политиков мира, у них был отсутствующий вид, но, глядя на них, я старался не забывать, что это наследники Перикла и Демосфена.

Затем я ступил под прохладные своды Расписного портика. Некоторое время я ничего не видел - так всегда бывает, когда после яркого света погружаешься в полумрак, - и мне не сразу удалось рассмотреть знаменитое изображение битвы при

Марафоне, которое тянется вдоль всей длины портика; когда же мои глаза вновь обрели способность видеть, я убедился, что эта роспись недаром считается чудом. Двигаясь вдоль стены, можно проследить за ходом всей битвы, а над росписью развешаны круглые персидские щиты, захваченные в тот день, будучи тщательно просмолены, они сохранились до наших дней. Вид трофеев победы, одержанной восемь столетий назад, растрогал меня до глубины души. Эти юноши и их рабы да-да, впервые в истории человечества рабы сражались плечом к плечу со своими господами - сумели, объединив усилия, спасти мир. Не менее важно и то, что они сражались добровольно, по зову сердца, тогда как современная армия в подавляющем большинстве состоит из наемников или рекрутов. Даже в пору, когда империя в опасности, римляне не желают сражаться, чтобы защитить свое отечество. Основа римского могущества ныне - не честь, а золото; когда оно иссякнет, империя падет. Вот почему необходимо возродить эллинскую веру; нужно вернуть человеку чувство собственного достоинства - основу любого цивилизованного общества, благодаря которой и была одержана победа при Марафоне.

Пока я стоял, созерцая просмоленные щиты, ко мне подошел бородатый молодой человек в грязной одежде. На нем был ученический плащ; судя по всему, это был один из порицаемых мною неокиников. В последнее время я немало писал об этих мерзких бродягах и бездельниках, которые мнят себя преемниками философии Кратета и Зенона. Подражая киникам во внешности, они тоже не стригут волос и бороды, ходят с посохом и сумой, нищенствуют. Но философия их нимало не интересует. Если истинные киники презирали богатство, искали добродетели, подвергали все сомнению, дабы постичь истину, их нынешние жалкие подражатели все охаивают, включая и саму истину, и прикрывают маской философии обыкновенную распущенность и безответственность. Если юноша в наше время не желает ни учиться, ни работать, он отращивает бороду, богохульствует и именует себя киником. Стоит ли удивляться, что в наш несчастный век философия снискала презрение у столь многих?

- А вот Эсхил, - бесцеремонно ткнул неокиник пальцем в роспись. Из вежливости я бросил взгляд на изображение бородатого воина, который ничем не отличался от остальных, если не считать знаменитого имени, начертанного у него над головой. Великий драматург изображен в поединке с персом. Хотя он сражается не на жизнь, а на смерть, его хмурое лицо обращено к зрителю, будто он вещает: "Я знаю, что бессмертен!"

- Живописец переоценил свои силы, - безразличным тоном заметил я, зная наверняка, что сейчас мой новый знакомый попросит денег, и приготовившись отказать.

Киник ухмыльнулся; по-видимому, он предпочитал воспринимать мое равнодушие как благосклонность. Он постучал по стене, и кусочек штукатурки с росписью, кружась, медленно упал на землю.

- Когда-нибудь все это исчезнет, и кто тогда узнает, как выглядела битва при Марафоне?

На этот раз в моей памяти что-то шевельнулось, его голос показался мне знакомым, но лицо пока ничего не говорило. Решив, что мы уже подружились, киник от росписи перешел ко мне. Я только что приехал в Афины? Да. Я ученик? Да. Я киник? Нет? Ну, зачем же так страстно? (Тут он улыбнулся.) Он и сам одевается киником только из-за бедности. Когда он сообщил мне эту поразительную новость, мы уже поднялись по лестнице и оказались около храма Гефеста. С высоты холма, на котором стоит храм, открывается прекрасный вид на агору, и при свете полуденного солнца можно рассмотреть город с окрестностями как на ладони, видны даже темные окошки домов, облепивших подножие Гиметта.

- Красивый вид, - сказал мой новый знакомый, и в его устах даже эти простые слова прозвучали как-то двусмысленно. - Хотя, впрочем, красота…

- Абсолютна! - оборвал я его. Затем, желая избавить себя от его кинической болтовни, я резко повернул и вошел в заброшенный парк при храме. Парк зарос сорной травой, а вид обветшалого храма наводил печаль. Но хорошо, что, по крайней мере, галилеяне не превратили его в свой склеп. Уж лучше храму лежать в руинах, чем быть оскверненным. Еще лучше, впрочем, его восстановить.

Мой спутник спросил меня, не хочу ли я есть. Я ответил отрицательно, но он понял это как согласие (он, кажется, вообще слышал только себя) и предложил зайти в таверну неподалеку, выразив уверенность, что мне там понравится, поскольку в этой таверне собирается "самая лучшая публика из учеников". Его наглость меня позабавила, и, все еще мучаясь вопросом, где я слышал этот голос, я последовал за ним и оказался в раскаленных переулках квартала кузнецов. Воздух в кузницах казался голубоватым, молоты с грохотом били по наковальням и высекали из раскаленного железа снопы ослепительных искр, разлетавшихся во все стороны, как хвосты комет.