Рекордно ранняя весна.

И мы не держим зла,

Поскольку прошлому хана

Воистину пришла!

Древесная закисшая пивнушка. «Жесть», где жестяными бывают только голоса и инструменты для еды и музыки.

День как день. До вечернего увеселения – часы и часы. По клубу было разбросано несколько визитеров: стареющие хиппи, он и она, с пивной пеной да Ярослав с чайничком чая.

– Что случилось? – неприязненно сказал Углов. – Я же тебе всегда говорил: днем не трогай меня. В городе не встречаемся.

– Ярик, это бомба! – выдохнул Степан так сипло-радостно, что хиппи в другом конце зала на мгновение выпали из пивной паутины, а официантка, пересекавшая зал с мытыми тарелками, звякнула, как колокольчик.

– Выкладывай.

Степа со скрежетом придвинулся:

– К чему все объяснения, все оправдания! Я сдавал их! И кому? Тебе!

– Снимаешь с себя работу?

– Догадливый. – на миг удивился Неверов.

– Я сейчас тебе кое-что скажу, – Ярослав наклонился через стол. – Потому что я к тебе как к человеку относился. Только постарайся это забыть сразу. Ты не переживай. Ты у нас был одним из многих. Поощряли тебя, хвалили, идиота. В НБП Ершов наш давно уже. Помнишь бородатого? И таких ершовых там до кучи. У либералов Маша, та, что с Мусиным всегда, в соседний со мной кабинет раз в месяц ходила, отчитывалась, типа, как она дружка своего смягчает. А помнишь у скинов Кризиса-мальца? Наш кадр, оперативная гордость. У Огурцова мать подписку нам дала. У Шурандина – жена на нас работает. Ты думаешь, один такой сегодня на их сборище не поехал? Таких, как ты, еще треть! Треть! Не веришь?

– Не верю! – кивнул Степан, потянулся к стоячим салфеткам, вместо этого взял вилку и поднял ее к лицу и затих.

Зеркальная, стальная вилка с тремя толстыми зубцами.

– Эх ты… – неожиданно примиренчески сказал он, – сарделька сраная!

Удар произошел в секунду. Официантка рылась в кассе. Хиппи бултыхались в пенных облаках. И только блондинистый мужчина начал мягко, шуршаще оседать с открытыми изумленными прозрачными глазами и зеркальным черенком вилки, торчащим из-под челюсти.

Степан вдавил сильнее. Он давил, высматривая что-то в бледном, нереально белом лице.

Он думал: «По совести, по совести»… Так он думал.

Он никому не верил. Все ему были потешны. Но зато сейчас он расставался со своими грехами. Устранял себя из потехи.

Перед ним был труп его прошлого. Капли крови засочились, побежали по шее, кровь размягчала тугой ворот лимонной рубашки, розовый галстук начал напитываться цветом вина.

Неверов встал, заботливо положил сто рублей и беспрепятственно вышел на улицу. Он покинул тенистый двор с черными сугробами, выскользнул на Большую Лубянку и походно зашагал вверх к Сретенскому бульвару.