Я наклонился, остановил магнитофон и спросил:

— Кто он? Хорошо бы знать контекст.

— Вам это не нужно — просто скажите мне, что говорит англичанин. Он работает с нами, нам надо знать, не выдал ли он чего-то важного.

— Когда это?..

— Начало сорок шестого. Формально война закончилась, но…

— Где это происходит?

— Эту запись мы захватили после войны, у одного деятеля из марионеточного правительства Муссолини: дуче уже повешен, но кое-кто из последышей все еще цел. Пленку взяли в окрестностях Неаполя.

Он дал мне знак надеть наушники и включил магнитофон.

Постепенно, после нескольких перерывов в записи англичанин разговорился, но говорил он о женщинах, с которыми знакомился там и сям, о том, в каких кафе с ними бывал, о том, как они были одеты. И удавалось ли провести с ними ночь. Эти сведения он давал свободно, сообщал явно несущественные данные: час прибытия поезда в Лондон, и так далее и тому подобное. Я выключил магнитофон.

— В чем дело?

— Это бесполезная информация, — сказал я. — Он рассказывает о своих романах. Если его взяли за политику, то ничего политического он не раскрыл. Только что ему особенно нравится в женщинах. Кажется, не любит неотесанных.

— А кто любит? Ведет себя умно. Он у нас один из лучших. Интересно это может быть только жене или мужу. — Он снова включил запись.

Теперь англичанин рассказывал о попугае, которого нашли на Дальнем Востоке, птица десятки лет жила в племени, которое вымерло и язык его исчез. Но попугай попал в зоопарк, и оказалось, что он все еще помнит слова. Тогда рассказчик и один лингвист попытались восстановить язык с помощью птицы. Рассказчик явно устал, но продолжал говорить, как будто этим мог отсрочить конкретные вопросы. До сих пор он не сообщил ничего полезного. Допрашивавшая определенно хотела кого-то опознать, выяснить характерные особенности, названия мест, которые можно привязать к карте, город, обстоятельства убийства, сорванной боевой операции. Но потом он заговорил о «печати одиночества» в облике какой-то женщины и еще о какой-то никчемной подробности — расположении родинок на ее плече и шее. И я вдруг сообразил, что видел это ребенком. И рядом с этим спал.

Так, переводя запись допроса, где описывалась, возможно, выдуманная женщина и ученый попугай — все это, поданное пленником как бесполезная информация, — я услышал о расположении родинок на плече матери.

Я вернулся на рабочее место. Но допрос еще звучал у меня в ушах. Я почти не сомневался, что слышал голос мужчины раньше. И даже подумал, что это может быть голос моего отца. Кто еще мог знать этот отличительный признак — необычное расположение родинок, которое пленник шутливо уподобил созвездию Ковша в Большой Медведице?

* * *

По пятницам я садился в шестичасовой поезд на вокзале Ливерпуль-стрит и отдыхал: просто смотрел на ленту пейзажа, бегущую мимо. Это был час сортировки всего, накопившегося за неделю. Факты, даты, мои официальные и неофициальные изыскания отпадали, на их место приходила полуфантазия о матери и Марше Фелоне. Как они шли навстречу друг другу вдали от своих семей, их короткая связь и отступление, а потом стойкая, необычайная верность друг другу. У меня почти не было сведений об их осторожной взаимной тяге, о поездках к темным аэродромам и портам и возвращениях оттуда. Были у меня, в сущности, не сведения, а всего-навсего отрывки какой-то незаконченной старинной баллады. Но я был сыном без родителей и не знал того, чего не дано знать такому сыну, я натыкался только на фрагменты их истории.

* * *

Это была ночная поездка домой из Суффолка после похорон ее родителей. Свет от спидометра падал на ее платье, закрывавшее колени. Черт.

Они выехали в темноте. Всю вторую половину дня она наблюдала за его скромным поведением у могилы и на поминках слушала его застенчивую и душевную речь. Подходили соседи, которых она знала с детства, выражали соболезнования, спрашивали о детях, оставленных дома в Лондоне, — она не хотела везти их на похороны. Приходилось снова и снова объяснять, что муж все еще за морем. «Благополучного возвращения ему». Роуз наклоняла голову.

Позже она видела, как Фелон под громкий смех гостей переносил полную до краев чашу с пуншем с шаткого столика на более устойчивый. Почему-то ей было покойно как никогда. Часов в восемь вечера, когда все разошлись, она поехала с Фелоном в Лондон. Ей не хотелось ночевать в пустом доме. Они сразу же въехали в туман.

Пять миль они ползли, останавливаясь перед каждым перекрестком, и почти пять минут простояли на железнодорожном переезде: ей почудился гудок поезда вдалеке. Если поезд и гудел, то далеко, тоже из предосторожности.

— Марш?

— Что?

— Хотите, я сяду за руль? — Она повернулась к нему, платье натянулось на бедрах.

— До Лондона три часа. Можем остановиться.

Она включила лампочку.

— Я могу повести. Илкетшолл. Где это на карте?

— Где-то в тумане, наверное.

— Ладно, — сказала она.

— Что ладно?

— Давайте остановимся. Они разбились… я не в силах вести машину.

— Я понимаю.

— Можем вернуться в Уайт-Пейнт.

— Я покажу вам мой дом. Вы давно его не видели.

— А. — Она покачала головой, но ей было любопытно.

Он развернулся в три приема — дорога была узкая, к тому же туман — и поехал к дому, давно перестроенному.

— Заходите.

В доме было холодно. «Свежо», — сказала бы она, если бы дело было утром, но была глухая ночь, нигде ни проблеска света. Электричества в доме не было, только дровяная печка, на которой он готовил, она же и отапливала дом. Фелон развел огонь. Потом приволок матрас из невидимой комнаты — там не прогреется, сказал он. Все это было сделано за пять минут. Она не произнесла ни слова, только наблюдала за ним — сколько позволит себе этот всегда осторожный человек, всегда осторожный с ней. Ей самой не верилось в то, что происходит с ними сейчас. В комнате уже было слишком тесно. Она привыкла видеться с Фелоном вне стен.

— Марш, я замужняя женщина.

— В вас ничего нет от замужней женщины.

— А вы, конечно, знаете замужних женщин.

— Да. Но в вашей жизни он не занимает никакого места.

— Это кончилось давно.

— Вы можете спать здесь у печки. Мне необязательно.

Долгое молчание. В голове у нее сумбур.

— Кажется, вам тоже не помешает в тепле.

— Тогда я хочу, чтобы вас было видно.

Он подошел к печке, приоткрыл дверцу, и комната осветилась.

Она подняла голову и посмотрела ему в лицо:

— Тогда и вы останьтесь.