400-летняя война Римской империи с германцами, длившаяся с I по IV в., закончилась победой Рима. Ни рейнская, ни дунайская границы не были прорваны. Несколько поражений, нанесенных римлянам готами, и опустошение побережий Эгейского моря готским флотом были искуплены победами Феодосия. Рим потерял только зарейнские области Германии и добровольно очистил Дакию, но в этих странах италики селиться не хотели, а провинциалы попадали туда как ссыльные, интересы коих сенат и римский народ не волновали. Положение резко изменилось в V в., когда сопротивление иноземным вторжениям резко снизилось, но тогда Стилихон и Аэций одерживали победы над германцами и гуннами, пока их не убили сами римляне – интриганы и дегенераты в пурпуре и диадемах. Беда Рима была в нем самом, а не вне его. С этим согласен А. Тойнби [см.: Ibid, 231, р. 262].

Да и сами варвары не стремились к уничтожению культуры Рима. Король визиготов Атаульф, согласно его собственному признанию, «начал жизнь с жаждой обращения всего римского домена в империю готов… со временем, однако, опыт убедил его, что… было бы преступлением изгонять управление закона из жизни государства, так как государство прекращает быть самим собой, если в нем прекращает править закон. Когда Атаульф осознал эту истину, он решил, что он добился бы славы… употребив жизненную силу готов для восстановления римского имени во всем, и, быть может, более чем во всем – его древнем величии» [цит. по: 231, с. 409–410]. Но если так, то почему же римская культура исчезла, а вместе с ней исчезли с этнической карты мира влюбленные в эту культуру мужественные и сильные готы?

То, что успехи германцев по времени совпали с торжеством христианства на всей территории Римской империи, как будто подтверждает пагубность этой доктрины для народа и государства. Эту концепцию выдвинули еще в 393 г. защитники язычества Евгений и Арбогаст, попытавшиеся восстановить в Капитолии алтарь Победы. Однако, как и в 312 г., христианские легионы оказались более стойкими. Вожди языческой армии героически погибли в бою, но тем самым показали, что перспектива развития не в том или ином исповедании веры, а в делах куда более земных. И самое интересное, что то же самое утверждают Отцы Церкви.

Блаженный Августин, или любой другой христианский мыслитель V в. мог бы сказать: «Не мы посоветовали императору Авреалину покинуть Дакию и пренебречь той политикой, которая возводила на границах сильные военные посты. Не мы посоветовали Каракалле возводить в звание римских граждан всякого рода людей или заставлять население переходить с места на место в усиленной погоне за военными и гражданскими должностями… Что же касается до чувства патриотизма, то разве оно не было разрушено вашими собственными императорами? Обращая в римских граждан галлов и египтян, африканцев и гуннов, испанцев и сирийцев, как могли они ожидать, что такая разноплеменная толпа будет верна интересам Рима, который завоевал их? Патриотизм зависит от сосредоточения, но не выносит разъединения». Блаженный Августин был бы прав, но немедленно возникает вопрос: а почему в христианских общинах, столь же разноплеменных, возникли жертвенность, чувство локтя, спайка и возможности развития?

Ответ прост: различия расовые не имеют решающего, да и вообще, как правило, большого значения, а различия этнические лежат в сфере поведения. Поведенческий стереотип христианских общин был строго регламентирован. Неофит был обязан его соблюдать или покинуть общину. Следовательно, уже во втором поколении на базе христианских консорций выковался субэтнос, гетерозиготный, но монолитный, тогда как в языческой, вернее – безрелигиозной, империи психологическая переплавка подданных не осуществлялась. Члены разных этносов сосуществовали в рамках единого общества, которое развалилось от собственной тяжести, ибо даже римское право было бессильно перед законами природы.

И не менее губительны были упомянутые Августином миграции населения внутри империи. Соотношение человека с природным окружением – ландшафтом – есть в каждом случае величина постоянная, определяемая адаптацией. Ландшафты Сирии и Британии, Галлии и Фракии весьма различны. Следовательно, мигранты предпочитали жизнь в городах, где стены отделяли их от чуждой, непривычной и нелюбимой природы. Значит, отношение к природе у них было чисто потребительским, а проще сказать – хищническим. В результате были сведены 2/3 лесов Галлии, буковые рощи Апеннин, выпаханы и обеспложены долины в горах Атласа, отданы в жертву козам холмы Эллады и Фригии. И самые губительные опустошения производили не сами военные трибуны, а их колоны, т. е. военнопленные, поселенные вдали от родины, чтобы затруднить им побег из неволи.

Иными словами, при неприкосновенности жестких социальных связей политической системы Римской империи этнические связи были разрушены полностью уже в IV в., а вторжение германцев в V в. усугубило этот процесс, ибо активная метисация, разъедая этносы готов, бургундов и вандалов, вовлекла их в общий процесс распада. Там же, где в те же века сложился новый этнос, а это произошло на восточной окраине империи, видимо, действовал дополнительный «фактор икс», значение коего нам надлежит раскрыть.

Чем же различаются суперэтносы и что мешает им сливаться друг с другом или наследовать богатства предшественников? Ведь этносы, находящиеся внутри суперэтноса, сливаются часто и беспрепятственно. Эту повышенную стойкость суперэтноса можно объяснить наличием этнических доминант, словесных выражений тех или иных идеалов, которые в каждом суперэтносе имеют единообразные значения и сходную смысловую динамику для всех этносов, входящих в данную систему. Сменить идеал можно только лицемерно, но тогда и слияние суперэтносов будет мнимым: каждый представитель разных суперэтносов в глубине души останется с тем, что представляется естественным и единственно правильным. Ведь идеал кажется его последователю не столько индикатором, сколько символом его жизнеутверждения. Итак, доминантой мы называем то явление или комплекс явлений (религиозный, идеологический, военный, бытовой и т. п.), который определяет переход исходного для процесса этногенеза этнокультурного многообразия в целеустремленное единообразие.

Напомним, что феномен этноса – это и есть поведение особей, его составляющих. Иными словами, он не в телах людей, а в их поступках и взаимоотношениях. Следовательно, нет человека вне этноса, кроме новорожденного младенца. Каждый человек должен вести себя каким-то образом, и именно характер поведения определяет его этническую принадлежность. А раз так, то возникновение нового этноса есть создание нового стереотипа поведения, отличного от предшествовавшего. Вполне очевидно, что новый стереотип создают люди, но тут сразу возникают недоумения. Во-первых, сознательно или бессознательно действуют эти новаторы? Во-вторых, всегда ли новое бывает лучше старого? В-третьих, как им удалось сломить инерцию традиции, даже не в соплеменниках, а в самих себе, ибо они плоть от плоти прежнего этноса? Теоретически эти сомнения неразрешимы, но на выручку приходит материал из палеоэтнографических наблюдений, который позволяет сформулировать эмпирическое обобщение: каждый этнос появился из сочетания двух и более этнических субстратов, т. е. этносов, существовавших до него.