В конце августа Кольбер занемог. Недуг развивался стремительно, и вскоре стали опасаться за его жизнь, а не только что за здоровье. Как и подобает в подобных случаях – а именно когда к концу своего земного существования приближается государственный деятель, хранитель многих тайн, – жилище Кольбера в квартале Ришелье вдруг наводнилось посетителями разного роду и племени – кто-то приходил просто так, желая выразить свое сочувствие или засвидетельствовать свое уважение, а кто-то и по иным причинам. Мелани был из числа последних: благодаря приближенности к Его Величеству ему не составило труда примелькаться в доме министра. Бесконечная череда придворных сменялась у одра умирающего; однажды аббат незаметно покинул небольшую гостиную и, обманув не слишком ретивых слуг, проник в частные покои хозяина дома. Дважды он чуть было не попался, прячась за занавеской и под столом. Чудом избежав позорной поимки, он наконец добрался до рабочего кабинета Кольбера, где, почувствовав себя в безопасности, стал рыться в письмах и документах, лежавших на виду. Заслышав шаги в коридоре, прерывал поиски. Однако все, что ни попадалось ему под руку, почти не представляло интереса. Переписка с военным министром, дела морского ведомства, реляции, доклады по делам французских мануфактур, заметки, счета, черновики. Ничего из ряда вон выходящего. В очередной раз уловив звуки приближающихся к двери кабинета шагов, он вынул связки писем и заметок из ящичков секретера и шкафов, к которым легко подобрал ключи, и спрятал их в кюлоты. Ведь не мог же он допустить, чтобы поползли слухи, будто его застали копающимся в бумагах министра, лежащего на смертном одре.

– А у вас было разрешение выносить все это из кабинета? – поинтересовался я.

– Любое действие, направленное на обеспечение безопасности монарха, разрешено, – отчеканил аббат.

Долго всматривался аббат в темный коридор перед тем, как отважиться выйти из кабинета (для своего визита туда он выбрал конец дня, когда дневной свет идет на убыль), как вдруг чутье указало ему на небольшого размера комод, зажатый между складками тяжелой драпировки и шкафом из черного дерева.

На комоде лежала огромная стопа белой бумаги, которую венчал внушительных размеров пюпитр – подставка для бумаг с искусно отделанной ножкой. А на него было водружено досье, привязанное к нему новой веревочкой. Было что-то странное в том, как все это удерживается на поверхности комода.

– Такое ощущение, что никто никогда до него не дотрагивался, – пояснил Атто.

А ведь и впрямь, недуг Кольбера – сильный почечный приступ – случился несколько недель назад и, как говорили, прервал его обычный рабочий распорядок, а это означало, что досье, возможно, еще не было читано. Дальнейшие действия Мелани были разительны: отделавшись от всего взятого ранее, он решил оставить себе только досье. Однако стоило ему приподнять его, взгляд его упал на стопу белой бумаги, деформированную тяжелым пюпитром.

– Странное место, чтобы держать писчую бумагу, – прошептал я, приписав эту betise[79]нерадивости камердинера.

Сунув пюпитр под левую руку, аббат стал листать нетронутые листы – не заложено ли среди них чего-нибудь любопытного. Увы, это была всего лишь бумага – отменного качества, очень гладкая и очень плотная. И все же кое-что привлекло его внимание: отдельные листы были очень тщательно, необычным образом и одинаково обрезаны: в виде звезды с разновеликими лучами.

– Сперва мне пришло в голову, что это старческая мания Змеи. Потом я заметил, что некоторые листы слегка помяты и как бы запачканы чем-то по краю одного из лучей. Приглядевшись, я увидел, что следы эти жирные и словно слегка почерневшие. Я не знал, что и думать, – продолжал Атто, – а тут еще моя левая рука затекла от тяжелого пюпитра. Я решил поставить его на секретер и с ужасом убедился, что тонкое кружево, выпущенное из-под обшлагов, застряло в одной из его прорезей. Выдернув кружево, я обнаружил, что оно замаралось чем-то жирным и черным.

«Ах ты, маленькая претенциозная змея, вздумала подшутить надо мной!» – подумал Мелани, и тут его осенило.

Схватив одну из бумажных звезд из числа неиспользованных и внимательно изучив ее, он наложил ее поверх уже послужившей и стал поворачивать до тех пор, пока не произошло полного совмещения и он не уверился, что нужное острие найдено.

Его-то он и ввел в прорезь. Ничего не произошло. Он повторил попытку, но поспешил, и кончик луча помялся. Пришлось взять еще одну звезду. На сей раз он действовал с величайшей осторожностью, весь подавшись вперед и выставив ухо, как делают часовщики, прислушиваясь и надеясь уловить первое тиканье возвращенных ими к жизни часов. Он и впрямь услышал, как что-то щелкнуло в тот самый момент, когда острие бумажного луча поглубже вошло в прорезь: одна из частей пюпитра выдвинулась, словно ящичек, и в ней обнаружилось полое пространство. Там лежал конверт с изображением змеи.

«Ах ты, претенциозная змея!» – в сердцах повторил аббат Мелани, глядя на представшую его глазам эмблему Кольбера. И тут из коридора донеслись поспешные шаги. Аббат схватил конверт, заложил его за камзол, вернул все на место и юркнул за занавеску. В этот миг кто-то как раз взялся за ручку кабинета, а войдя, произнес, обращаясь к спутникам: «Он должен быть здесь». Не застав аббата у постели умирающего, слуги Кольбера отправились его разыскивать и остались ни с чем. Аббат выбрался из укрытия и не спеша вернулся в покои умирающего. Со словами: «Он быстро поправится», глядя прямо в глаза камердинеру, он как ни в чем не бывало покинул дом Кольбера и был таков.

В последующие дни никакого шума по поводу исчезнувших документов не поднялось, и аббат мог спокойно ознакомиться с ними.

– Прошу прощения, господин Атто, – прервал я рассказ собеседника, – но как вы поняли, каким концом следовало вводить бумажную звезду в прорезь паза?

– Очень просто, все бумажные звезды, уже использованные, были в следах черной смазки на одном и том же конце. Змея допустила серьезный промах, оставив их там. Очевидно, в последнее время разум перестал ей служить.

– А почему тайничок открылся не сразу?

– По глупости я вообразил, что имею дело с грубым устройством, – вздохнул Атто, – которое будет приведено в действие, как только отмычка, то есть бумажное острие, проникнет глубоко в прорезь под определенным углом. Но я недооценил французских краснодеревщиков, способных создавать тончайшие механизмы. На самом деле (потому-то и было так важно использовать бумажные листы высокого качества) речь шла не об одном, а о многих и очень чувствительных деталях системы зубчатой передачи, помещенных не в глубине, а вдоль последнего отрезка прорези и приводимых в действие лишь медленным введением отмычки.

Преисполнившись восхищения, я хранил молчание.

– Мне бы сразу сообразить, – с гримасой сожаления на лице продолжал Атто. – Бумажные звезды были запачканы не на самом конце острия, а по краям лучей.

Интуиция не подвела аббата: из его слов я понял, что он напал на след одного поразительного дела. Конверт, с выбитой на нем эмблемой Colubra, содержал послания, писанные по-латыни и отправленные из Рима. Судя по стилю и некоторым деталям, автор его был не француз. Бумага успела пожелтеть. Видно, письма пролежали несколько лет. В них содержался намек на секретные донесения, доведенные до сведения получателя ранее. Им, как становилось ясно по прочтении всех посланий, был суперинтендант финансов Никола Фуке.