* * *

Прошел всего месяц со дня принятия Юрием Дмитриевичем святой Руси в свои сильные руки, и потому мало кто мог заметить случившиеся изменения. Вот разве что бояр, почти год безвылазно проведших в ратных походах, новый Великий князь распустил по домам, к семьям и собственным хозяйствам, и потому столица заметно обезлюдела. Свита вдовой княгини исчезла вместе с госпожой – уж неведомо, то ли за Софьей Витовтовной отправилась, то ли просто по поместьям разъехалась; шумная свита юного Василия Васильевича вместе со свергнутым государем бегала где-то по Руси от младших братьев Юрьевичей; государь на службу никого не звал – ну так и чего тогда торчать князьям и боярам в тесной, душной и пыльной Москве? Особливо – накануне посевной, когда хозяйский догляд за пахотными землями особливо важен и полезен: где-то зерна посевного смердам ссудить, где-то лошадь в долг выделить, а где-то должников на барщину определить.

Опустела Москва, не шумели коридоры Великокняжеского дворца, не гуляли через день хлебосольные княжеские пиры. Государь все больше с дьяками и подьячими из приказов земельных, разрядных да посольских тихо беседовал.

Для казенных погребов да амбаров – одна сплошная экономия.

Что было хорошо для погребов и амбаров – то хорошо и для ключницы. Все заметили, как за минувшие недели Пелагея заметно посвежела, посветлела лицом, окрепла своею статью.

Хотя, может статься, сие ощущение возникло из-за того, что теперь она ходила в сарафане, не свободно болтающемся на плечах, а плотно облегающем хорошо сбитое тело, туго перехватывая его над широкими бархатными юбками, сжимая парчовым лифом, а две полоски из темного горностая, сбегая до пояса от плеч, заметно выделяли высокую, еще девичью грудь служанки.

Хорошее платье, известное дело, способно преобразить женщину до неузнаваемости.

Хорошее платье, сильное чувство, яркое желание…

И если душа Великого князя разрывалась между сладкой памятью о прежней любви и жгучим желанием новой близости – то и душа ключницы терзалась между похожей на ненависть мучительной страстью, постоянно сжигающей сердце, и желанием покоя, возвращения прежней, размеренной и безмятежной жизни!

Приходы, расходы, несложные поручения Софьи Витовтовны, щедрые награды и спокойные развлечения с парнями по своему выбору. Покой, безмятежность. Никто не заставляет томиться пустыми надеждами и не унижает брезгливостью, не зажигает страсти и не изгоняет прочь с обнаженной душой.

Почти что счастье…

Терзаясь выбором, Пелагея и стояла ныне в кладовой, что возле погреба, над полным темного вина кувшином – и мучительно размышляла, разглядывая витиеватую арабскую чеканку на начищенном серебре. Размышляла долго, то тяжело вздыхая, то прикусывая губу, то мотая головой. Пока вдруг не произнесла:

– Пусть сие дело господь своею волей разрешит! Убережет, значит, обережет. Ну, а нет… Нет, значит, нет… Стало быть, такова судьба.

С этими словами женщина вытянула за шнурок висящую на шее берендейку, сковырнула ногтем восковую пробку, вылила содержимое сосудика в кувшин, спрятала опустевшую берестяную емкость в поясную сумку и вышла на двор. Громко приказала ожидающим ее мальчишкам в цветастых полотняных штанах и атласных рубахах, опоясанных шелковыми шнурками:

– Карась, забери со стола кувшин. Пыхтун, возьми поднос с двумя кубками. И оба – за мной!

Отроки, яркая и дорогая одежда которых наглядно доказывала принадлежность к дворне из ближайших к государю слуг, шустро выполнили приказ и потрусили вслед за ключницей, весело переглядываясь и перемигиваясь.

Одно слово – дети. Обоим на вид и двенадцати годиков не дашь.

Возле малой Думной палаты Пелагея столкнулась с дьяком Сумароковым, из Разрядного приказа. Судя по хмурому виду, новый государь заставил его сделать что-то неприятное, обидное. Возможно, даже – принизить в местническом счете собственных друзей и родичей.

И не хочется – а куда денешься супротив великокняжеской воли? Либо подчиняйся, либо место более покладистому слуге уступай!

Низко поклонившись князю, Пелагея вскинула палец, заставляя мальчиков остановиться, шепнула: «Ждите приказа!», а затем толкнула расписную дверь, входя в Думную палату.

Юрий Дмитриевич пребывал здесь вместе с красавцем Олаем Басмановым, высоким, плечистым, в меру упитанным. Пелагея помнила сего витязя и с бородой, и чисто бритым, и щетинистым – молодой боярин все никак не мог решить, каковая внешность подходит ему более всего? Ныне он опять ходил с «босым» лицом, из одежды на нем были лишь белая шелковая рубаха и черные штаны из тонкого сукна вместо дорогих шубы и ферязи, положенных ему по придворному званию.

Великий князь, тоже видом настоящий богатырь, к такому же наряду добавил опушенную бобром сине-красную парчовую ферязь. И волей-неволей от вида этого красавца застучало, забилось в груди сердечко женщины, словно попавшая в силки канарейка.

– О‑о, душа нашего дворца! – Государь при виде ключницы расплылся в широкой доброй улыбке. – Расскажи хоть ты чего-нибудь радостное, журавушка моя ненаглядная!

– От Смоленска ушкуй пришел с немецким вином, великий господин, – стараясь сдержать оглушительный стук сердца, прошептала женщина. – Наши же погреба аккурат опустели.

– Ну, теперь не пропадем! – рассмеялся боярин Олай. – И вправду известие хорошее.

– Средь вин знакомых некое гышпанское у торговцев имеется. Сказывают, зело вкусное. Но за каждый бочонок пять рублей просят! Не иначе на серебре растят и на золоте настаивают. Коли брать, то токмо для тебя, Юрий Дмитриевич, да гостей особых. Ан и то, только если сильно понравится. Торговцы кувшин на пробу отлили. Отведаешь али сразу отослать?

Великий князь вполне мог отмахнуться от предложения, пожалеть серебра али положиться на мнение ключницы… Но он отер усы, пожал плечами и кивнул:

– Ну, коли отлили, тогда неси. Проверим, каково бывает на вкус золотое гышпанское вино!

– Прямо сейчас желаете попробовать? – Пелагея вдруг заколебалась в своем решении. – Может статься, к ужину поставить?

Но Юрий Дмитриевич подошел к ней, склонился, почти прикоснувшись губами к уху:

– Чего ждать, коли жажда прямо сейчас нестерпимо мучает? – и прошел дальше вокруг женщины, заставляя Пелагею опять гадать о своих желаниях, мучая и возбуждая…

Возбуждая столь нестерпимую жажду, что раз за разом отвергаемая государем служанка вздрогнула, вскинула подбородок и выдохнула:

– Воля твоя, Юрий Дмитриевич! На все твоя воля…

Ключница отошла к двери, открыла створку, впустила в палату юных слуг.

Пыхтун, хорошо зная обязанности, подбежал к повелителю, приподнял поднос. Карась, подойдя следом, наполнил сперва маленький кубок – для кравчего, затем большой – для Великого князя.

Олай пригубил угощение первым. Чуть поморщился:

– Странное оно какое-то. Сладкое, но при том с горечью изрядной. Дегтем ощутимо отдает.