Расписывались Вероника Засува и Здислав Петля в том самом ЗАГСе, в котором соединили себя узами брака родители невесты. Вероника на самый главный вопрос ответила коротко «да» и нервно поправила фату. Отныне дети их должны были носить фамилию Петля.

Впрочем, Вероника Засува-Петля не планировала иметь детей от мужчины, за которого вышла замуж. По правде говоря, она и замуж-то не планировала выходить. И сделала это главным образом для того, чтобы отомстить одному бородатому поэту с факультета полонистики, который сначала ее очаровал, околдовал, заболтал и влюбил в себя, а потом обманул, как только можно, и наобещал Бог знает чего, а сам в конце концов бросил ее, как игрушку, которая ему надоела.

И вот она живет в этом браке уже больше десяти лет. Из конформизма, для удовольствия родителей, из чувства долга, из лени, а в последнее время – потому еще, что привыкла к удобству, к роскоши и свободе, ведь именно деньги и время как раз и дают человеку наибольшую свободу. Живет она в большом доме с садом, и каждый день туда приходит садовник. Ей не надо работать, отдыхает она на экзотических островах, деньги тратит в неприлично дорогих магазинах, борется со старением в эксклюзивных санаториях, проводя курсы азиатского массажа и впрыскивая всякие разные средства себе под кожу, она может читать любые книги, какие только захочет, ходить на премьеры в театры и кино, бывать на вернисажах, на показах мод, слушать любые доклады и лекции. Она живет как аристократка из романа Толстого, только в другое время. За это она должна, как и те аристократки, спать со своим мужем и неустанно заботиться о своей незапятнанной репутации в этом порочном, жаждущем скандалов мире. Неплохо также регулярно говорить мужу, что он «самый лучший и самый важный человек на свете» и что, «встретив его, она встретила свое самое большое счастье». Все это не является для нее ни новым, ни странным, ни трудным. Она научилась всему этому еще в детстве у матери.

В этой своей упорядоченной и в целом эгоистичной жизни больше всего она ценила именно свободу. Мужа очень устраивала ее всегдашняя готовность исполнить свой супружеский долг, когда бы он ни пожелал, она даже научилась в совершенстве изображать, что ей это занятие тоже доставляет неземное блаженство. Но на этом она никогда не настаивала и чаще всего ограничивалась короткими сеансами орального секса, которые вполне удовлетворяли его и которых он требовал не так уж и часто, а кроме того – к счастью – хорошо вознаграждал.

Вела она себя безупречно, делая ставку на детальное планирование, осторожность и полную секретность. И уж конечно, она точно не чувствовала себя Анной Карениной, когда чуть больше года назад в середине июня на перроне Центрального вокзала Варшавы встретила магистра Анджея Выспяньского, преподавателя кафедры классической филологии одного из университетов Кракова.

Вообще она избегала ездить польскими поездами, но для поездок в Краков делала исключение. По сравнению с поездом поездка на автомобиле по этому маршруту была гораздо более долгой и гораздо более выматывающей.

Анджей Выспяньский коснулся своими бедрами ее ягодиц, когда проталкивался через толпу при входе в вагон номер четыре. Она повернула голову и увидела печальные голубые глаза молодого мужчины с коротко подстриженной черной бородкой. Он извинился и совершенно не кстати произнес что-то о «силе напирающей потной толпы». Он носил очки, голос у него был низкий, и даже когда он улыбался – печаль из его глаз не уходила.

Она вдруг вспыхнула горячим румянцем. В одно короткое мгновение вспомнила все: покорность, унижение, боль и отчаяние, которые стали ее уделом, когда тот студент стер ее из своей жизни, словно ластиком. Мужчина позади нее был очень похож на того студента. Если бы не его слишком высокий рост и не отсутствие шрама на подбородке с левой стороны, прямо под губой, она бы подумала, что это он и есть, только постарше. Непонятно почему ей в голову пришла абсурдная мысль, что это сходство не может быть случайностью и что оно не может ограничиваться исключительно внешностью.

Войдя в поезд, она свернула налево, чтобы найти свое место в первом классе, а он протиснулся сквозь двери и исчез в соседнем вагоне.

Она не могла перестать думать о нем. Не могла сосредоточиться на чтении, не хотела прислушиваться к разговорам пассажиров в купе. Ее переполняло любопытство и какое-то своего рода «предчувствие», которое ее отец назвал бы «безотказной интуицией». Она вставила наушники в уши и включила на телефоне музыку. Когда поезд проехал Радом, она вдруг решила, что ей надо выпить водки. И отправилась в вагон-ресторан. Перед столиками, покрытыми скатертями, находился бар со стеклянной стойкой. Около бара, спиной к стойке, стоял Анджей Выспяньский, у которого через плечо болталась потертая кожаная сумка.

Он ее тут же узнал. Они начали разговаривать, и в какой-то момент он спросил, может ли он, «кроме еще одной порции горячительного», угостить ее чаем. Когда он расплачивался, ему не хватило двух злотых. Он смутился и объяснил это рассеянностью. Она доложила эти два злотых, чувствуя неожиданно дежавю. Ее поэту тоже сначала не хватало денег, чтобы расплатиться по счету. А в конце концов за все платила она, хотя это он ее приглашал. Еще одно дежавю случилось у нее, когда он предложил ей присоединиться к нему в ресторане за столиком, на котором стояла грязная выщербленная вазочка с пластиковыми гвоздиками. Его речь и тембр голоса были точно такими же, как у того ее поэта! Те же интонации, так же он понижал голос и делал паузы в те же самые моменты, когда хотел дать ей время на осмысление, чтобы иметь возможность с удивлением заглянуть ей в глаза.

Поначалу Вероника думала отказаться от водки, чтобы не вызвать его неодобрения, тем более что она пила, как отец, только чистую, неразбавленную и не смешанную ни с чем водку, одним глотком, до дна. Но потом она заметила, что Анджей не обращает ни малейшего внимания на то, что она делает, что он сосредоточен на одной-единственной цели: «генерировать» (его любимый глагол) в ней восхищение его словами и им самим.

Это было никакое не дежавю. Это была действительно постаревшая копия того поэта, который разбил ее сердце когда-то на маленькие кусочки и которому она хотела отомстить в наивной юношеской убежденности, что ее свадьба с Здиславом Петлей как-то его заденет. Поэт умел любить, это святая правда. Но только самого себя. Прекрасной, верной и сентиментально-романтичной любовью. А она? Она пала жертвой его беспримерного циничного нарциссизма. Он нуждался в ней – и в других женщинах до и после нее, – чтобы подтверждать свою уверенность в том, что он великий, что он божество, что он неповторимый и самый мудрый. И иначе ведь и быть не могло, раз они все так рыдали и так страдали, когда он их бросал. Отвратительный эгоист, уверенный, что женщины существуют на свете только для того, чтобы его обожать.

И вот она смотрела на эту точную копию своего поэта, слушала этого нарцисса с более-менее поэтической фамилией Выспяньский и после третьей порции водки без закуски, сидя в вагоне-ресторане поезда Варшава – Краков, вдруг решила: раз уж она тогда не смогла получить любовь даром – так она теперь ее себе купит. За деньги собственного мужа. И пока не потеряет интерес, поиграет с ней немного, как с новым интересным гаджетом. А потом положит на дно коробки, прикроет поношенными туфлями, отложенными для бедных женщин Африки, вынесет в подвал, поставит на пол за стеллажом, заставит ее банками с заготовками на зиму и забудет на несколько лет. А может быть, и навсегда.