– Почему умер? – повторила я.

– Ты очень верно заметила, что дневник этот при желании можно рассмотреть как полноценное художественное произведение. Если бы это и впрямь было художественное произведение, о чем говорил бы нам такой конец? Герой вначале яростно принимается за самообразование, ставит цели, преодолевает трудности, но время, само время, его условия постепенно сводят на нет все усилия. Чем больше он занимается саморазвитием, тем больше отчуждается от реальности. В тексте четко обозначен конфликт – между мечтой и реальностью, между внутренним миром и внешним, между внутренним прогрессом и тем, что выдается за прогресс в мире внешнем. Иными словами, между человеком и государством, в котором он живет. Что может означать в таком случае последняя запись, ну?

– Что он сдался?

– Конечно. Смерть идеи или смерть реальная. Это в любом случае поражение. К тому же не забывай, что следующий год – тридцать третий – тоже голодный. Он в деревне и без работы. Вспомни, что делали тогда с деревней, как изымали у нее все, что можно было изъять. Да что там голод: подумай, сколько опасностей подстерегало такого бедолагу, как твой аноним, в тридцать втором году!

– Да уж.

Конечно же, Миша был прав.

Чтения состоялись. Я волновалась ужасно, и, мне кажется, вышло не очень. В тех местах, которые мне казались смешными, никто не смеялся. Все смотрели очень серьезно. «Никто даже не улыбнулся!» – в отчаянии писала я Мише тем же днем. «Оля, опомнись! – строчил он в ответ. – Это ужасно трагичный текст! И твое выступление, то, что ты сама написала, там совсем ничего не смешно!» Это Мишино замечание меня отрезвило. Я задумалась и вдруг поняла, что настолько сдружилась со своим анонимом, так его полюбила, что как будто начала легонько над ним подтрунивать – над этими его смешными словечками, поразительными сочетаниями слов, восторженной интонацией.

Другие выступающие, кажется, имели бóльший успех. Очень красивая женщина, режиссер, прочла запись школьницы об обыске у родителей. И еще одну запись – про школьную влюбленность. Так идут бок о бок обыденность, нам знакомая и сейчас, и другая реальность, страшная, которой бы лучше и не было никогда. А один известный художник прочел запись из дневника Хармса. Там что-то было про сосиски и макароны – страшная драма вокруг этой нехитрой еды («поели вкусно последний раз»). Художник закончил свое выступление очень эффектно:

– И вот тут я подумал: а что Хармс хотел бы мне этим сказать? И я понял. Он хотел мне сказать: «Валера, мне гораздо хуже, чем тебе, гораздо хуже». Мне это говорит о том, что кровавый режим был тогда, а не сейчас. То есть сейчас тоже все плохо, но тогда было реально гораздо хуже. И такие люди, которым гораздо хуже, – они были всегда.

Тем же вечером, уже дома, я долго думала, что хотел мне сказать аноним. Что сказал бы он, встреться мы с ним сейчас, погляди друг на друга через какую-нибудь пространственно-временную дыру. Я почему-то представила себе худого, невысокого человека со светлыми волосами: как мы с ним смотрим друга на друга и я даже что-то вдруг говорю, а он нет, не говорит – только таращится с глупым видом.

На следующий день я отправилась заниматься с Раисой Петровной. С собой у меня был новый рассказ – про церковь. Прежде чем написать его, я неделю читала Лескова (не потому, что Раиса Петровна велела, а потому, что мне так хотелось), и голова моя была переполнена его интонацией, языком, какими-то отдельными словами и еще светлой, пронзительной грустью. Все это, как мне казалось, передалось и началу нового текста.

– Никуда не годится начало, – сказала Раиса Петровна.

– Как не годится? – Чувство было такое, словно над моей головой только что подстрелили ангела. Неряшливым выстрелом.

– Совсем никуда не годится. Скучно, затянуто. Почему бы вам сразу не перейти к делу?

– Но это же зачин.

– И зачем вы упоминаете в тексте свою фамилию?

– Но это же все происходит со мной. Меня многие и читают ведь потому, что это действительно происходило со мной. С живым человеком. Не выдумка.

– Почему бы вам не попробовать написать рассказ от лица другого человека? Будто это вам кто-то рассказал?

– Я… я… ну, я думаю когда-нибудь так попробовать, но я еще не готова.

– На вашем месте я бы попробовала. Вам пора выходить за те рамки, которые вы сами себе установили.

– Ну, может быть. Наверное, вы правы.

– И язык. У вас очень архаичный язык. Если бы я не знала, сколько вам лет, если бы я вас не видела, я бы решила, что вы сильно старше.

Я что-то пробормотала про церковь и Лескова.

– А зачем вы читали Лескова?

– Не знаю. Захотелось. Почувствовала, что надо почитать Лескова.

– И часто вы так делаете? Читаете других авторов, прежде чем начать писать?

– Иногда. Просто бывает, что хочется.

– Я бы порекомендовала вам так не делать.

Я кивнула. Никаких аргументов против слов Раисы Петровны у меня не было. А у нее всегда наготове был Пушкин, цитатами из которого она щедро меня одаривала. Пушкина я к этому занятию уже серьезно невзлюбила.

Вышла я от нее совсем разбитая.

Занятие кончилось поздно. Потоптавшись на безлюдной автобусной остановке, я побрела к метро пешком. Сквозь подошву осенних ботинок ко мне неумолимо пробивалась ранняя зима. Колючий от снега ветер задувал за воротник. Я думала о том, как придется мне все переделать, чтобы Раисе Петровне наконец-то понравилось и она перестала меня ругать. Под унылыми голыми деревьями я остановилась и заплакала.

Мне стало себя очень жаль.

Я позвонила Мише и сквозь слезы все ему рассказала.

– Немедленно бросай. Отказывайся, – строго сказал он, явно сдерживаясь в словах.

– Как? Что я скажу?

– Скажи, что у тебя денег нет. Скажи ей, что экономика твоя крайне печальна! Ведь у тебя же действительно денег нет! Господи, ты ведь еще и платишь за то, что тебя мордой по столу возят! А ходишь в осенних ботинках! Некуда тебе деньги девать, так хоть мне отдай, я уж куда полезнее!

– Но, может, права она? Может, начало правда плохое? Может, я глупая, может, и правда не понимаю…

– Так! Ты забыла? Тебе что аноним объяснил? Падать духом – значит предаваться паническому настроению, а всякая паника полезна врагу. Паника – враг человека!

– Миш, прекрати, ну правда…

– Что правда?! Что правда?! Кто вообще теперь знает, что правда?! Нет никаких теперь правил, нет никаких «вот так можно, а так нельзя»! Нет никаких отдельных аудиторий! Посмотри же, в какую эпоху живем! Умирают целые жанры! Даже роман уже не тот, хотя его до сих пор все как проклятые вытягивают! Посмотри на свою журналистику! Тут же ведь то же самое! Никто не знает, как писать, никто не знает, что делать!

– Так мне-то как быть во всем этом?!