Алекса посмотрела на свои глаза в зеркале, они казались почти черными, и в них читалось страдание. Она сильно сжала виски, как будто хотела выдавить из головы все мысли. Но как можно перестать думать?

В ее голове опять всплывали картины совсем недавнего прошлого. Кабинет сэра Джона. Она уютно расположилась в одном из кресел.

— Ты составишь мне компанию и выпьешь немного коньяку? Несмотря на то, что он назван в честь этого зануды Наполеона, он действительно великолепен. Хотя, конечно, тебе не стоит никому рассказывать, что я сам предлагал тебе выпить.

Даже тогда она не воспринимала все это серьезно, а лишь как предлог, чтобы спасти ее репутацию от злого языка миссис Лэнгфорд. Не воспринимала до тех пор, пока сэр Джон очень вежливо и мягко не объяснил ей, в каком неприятном положении она могла бы оказаться, если бы он вовремя не вмешался.

— Но я не раз слышала, как вы говорили, что вам нравится холостяцкая жизнь и вы никогда не женитесь. Как я могу позволить вам пожертвовать собой из-за моей глупости и безответственности?

— Дорогая моя, я совсем не хочу, чтобы ты отдала свою молодость, красоту и жизнелюбие такому старику, как я. Я всегда заботился о твоем благе и всегда признавал право человека на выбор. И у тебя тоже будет выбор. Я хочу, чтобы ты была уверена в этом. Даже делая что-то необходимое в данный момент, мы всегда имеем возможность все изменить со временем. И если случится романтическое похищение или… ты понимаешь меня?

— Но я не думаю… — Она старалась объяснить ему, что его жертва напрасна, что она все еще… Но правда ли это? «Мужчины готовы сказать все что угодно…» Он сам это говорил. Может быть, он солгал ей, чтобы она не могла его ни в чем обвинить? Что она вообще знает о нем?

Пока Алекса смущенно пыталась подобрать слова, сэр Джон резко прервал ее:

— Моя дорогая, я хочу, чтобы ты знала… Должен сказать тебе прямо, что если даже дело дойдет до того, что мы поженимся, не может быть и речи об… гм!.. исполнении супружеских обязанностей. В любом случае это невозможно, сказываются прошлые ранения. Если ты меня не понимаешь, я объясню тебе это позже. Да и тебе не стоит беспокоиться, что ты слишком долго будешь привязана к старому чудаку. Раскрою тебе секрет, надеюсь, ты никому больше не скажешь? Чертовы врачи сказали мне, что я уйду через год, максимум через восемнадцать месяцев, если мне повезет и я буду внимательно относиться к своему здоровью. Да. Короче говоря, ты будешь очень богатой молодой вдовой. Ты сможешь выбирать все самое лучшее и жить так, как тебе хочется.

Он сказал «выбирать».. Тогда ей не хотелось думать над тем, что он сказал. Все силы она потратила на то, чтобы он не заметил, как она расстроена. Но уже тогда ее старая жизнь начала рушиться, и ничего не могло оставаться по-прежнему. Ничего и никогда! Все, что ей осталось, — это право выбора. Много вариантов, но, к сожалению, уже слишком поздно.

— Алекса!

Она услышала нетерпеливый, резкий голос тети Хэриет и скрип ее черных кожаных ботинок. Поднимаясь по полированной деревянной лестнице, тетя Хэриет продолжала говорить:

— Я надеюсь, ты уже спускаешься. Все уже собрались.

Слава Богу, Хэриет предупредила о своем появлении и не видела, как Алекса сидит, мрачно уставившись в зеркало.

С усилием Алекса оторвала руки от ноющих висков и вытерла их о свое черное платье, до самого верха плотно застегнутое на все пуговицы. Ей всегда говорили, что черный цвет не идет молоденьким женщинам. Да он и самой ей никогда не нравился, поскольку напоминал отвратительных ворон, которые сидели на дереве за окном ее комнаты. О! Она ненавидела черное! Но сегодня черный цвет вполне соответствовал ее настроению, а кроме того, черный — это цвет траура.

Внизу всегда такая солнечная и просторная комната, которую больше всех остальных любила мама, выглядела сегодня совсем по-другому из-за плотно закрытых ставней и черного крепа, которым была обтянута французская, белая с позолотой мебель, привезенная сюда из Англии. Сев между Хэриет и отцом, Алекса вдруг подумала о том, почему в таких случаях полагается говорить шепотом? Неужели все считают, что мертвые могут слышать и хоть что-то может побеспокоить их вечный сон? Мертвые. Что толку от того, что они сидят сейчас, молитвенно сложив руки и склонив головы, а епископ, приехавший сюда из Кэнди, вместе с маленьким лысым викарием из церкви в Гамполе читают поминальные молитвы? Мертвые не могут слышать. Мертвым до всего этого нет дела!

«Будут только члены семьи и несколько самых близких друзей. Так захотел папа». Тетя Хэриет организовывала все, как всегда, четко и энергично, хотя весь их маленький уютный мирок рушился вокруг них. Отец выглядел так, как будто он на самом деле был не с ними. Когда Алекса приехала вчера из Коломбо, он заперся в своей комнате, и ей до сих пор не удалось увидеть его. Хэриет сказала, что так даже лучше. В черном костюме, с опущенными плечами и потухшим взглядом, он, казалось, совсем не узнавал Алексу. Это был какой-то незнакомец, занявший место всегда уверенного в себе, веселого и обаятельного отца.

Епископ прочистил горло, дав тем самым понять, что церемония начинается, и Хэриет всунула маленький молитвенник в кожаном переплете в руки Алексы, которая ничего не могла с собой поделать и все время смотрела по сторонам. Интересно, отдает ли папа себе отчет в том, что происходит? Видит ли он что-нибудь в книге, которую держит в руках? Или он думает так же, как и она, что все произнесенные сейчас фразы не могут уменьшить боль и страдание, не могут утешить в горе, так же как и соболезнования, сколь бы искренними они ни были, не уменьшают тяжести утраты. Так называемые варварские обычаи, принятые в других странах, в других частях света, наверное, более естественны. Потому что самое естественное в такой ситуации — это рыдать и выть, рвать на себе волосы и одежду, пока не утихнут в тебе боль и злость на смерть. А у буддистов и индуистов смерть вообще не является концом, а новым началом, как будто ты просто переходишь из одной комнаты в другую.

В унисон монотонному чтению где-то жужжала муха. Здесь, на Цейлоне, отпевают уже после похорон, поскольку жаркий климат не позволяет на несколько дней оставлять гробы открытыми, чтобы друзья и родственники могли попрощаться с покойными. Похороны были закончены, когда почтовая карета привезла ошеломленную Алексу домой. Тогда уже на кладбище в Гамполе появились две свежие могилы, и только Мартин Ховард и его сестра Хэриет были свидетелями того, как мокрая земля засыпает гробы с останками умерших Викторию и Фредерика Ховард.

«Корь, — сказала Хэриет. — Корь! Сначала легкая простуда, а потом… Мама не говорила ни слова о том, что сама плохо себя чувствует, и день и ночь ухаживала за Фреди. Мы с Мартином считали, что это детская болезнь, и даже не думали, что взрослые тоже могут болеть корью. Я думаю, она ослабла от бессонных ночей и от того, что почти ничего не ела, и уже не могла сопротивляться болезни, и она не вызывала врача до тех пор, пока они оба не разболелись так сильно, что мне пришлось все взять в свои руки. Но к тому времени было уже поздно что-либо делать. Воспаление мозга. Кто из нас мог подумать? Я не видела смысла посылать за тобой, поскольку ты сама не болела корью и нам, конечно же, не был здесь нужен третий больной».