* * *

Попав под чуткое руководство Ивана Федоровича и выслушивая его удивительные воспоминания о старых добрых временах, Орешкин быстро освоил азы следственной практики. «Эх, – смахивая слезу с морщинистой щеки, качал головой Федорович, – где они, золотые годы? Что за менты пошли, что за прокуроры? С бандитами на „вы“; Адвоката, телефонные звоночки, передачки… Тьфу! Еще б они кололись. А у нас все кололись! Не было случая, чтоб не кололись! Адвоката?! Пальцы в дверь – херак, и весь тебе адвокат! Ну, твое здоровье…»

Федорович, несмотря на почтенный возраст, находился в здравом рассудке, твердой памяти и бурлил энергией.

К окончанию третьего месяца службы Паша научился заполнять бланки протоколов, и начальство посчитало возможным поручить ему расследование убийства Леопольда Салтыкова. Орешкин не возражал, тем более что дело было «глухим» и вся нагрузка по поимке убийц ложилась на оперативников во главе с Виригиным. Пару раз наведывался надзирающий прокурор, знакомился с делом, вращал зрачками, стучал по столу и бульварно обзывал Орешкина, грозя уволить к чертовой матери. Но не увольнял. Уволить легко, найти проблема…

Десять минут назад униженный и оскорбленный Паша вышел из кабинета районного прокурора и поплелся в свой кабинет, где его ждал Виригин. Федорович сидел за соседним столом, изучая заключение экспертизы о наличии у потерпевшей по изнасилованию следов жиро-потовыделений насильника.

– Ну? – Илья поднялся со стула.

– Как в танке, – Орешкин бросил дело на стол и достал сигарету. – Зажигалка есть?

– На, – Виригин дал прикурить. – Что значит «как в танке»?

– Никакого ареста. Максимум подписка о невыезде. За ношение пушки. А убийство, извините…

– Чего-чего? – не понял Илья.

– Я ни при чем, – Орешкин упредил бранную полемику, – я все объяснил. Как сумел. Но прокурор тоже объяснил. Какое убийство? Вентилятор пошел в отказ, заявил, что пистолет ему подсунули при задержании, а в убийстве сознался под влиянием психофизического воздействия Виригина.

– Какого воздействия?

– Психофизического.

– И когда он в отказ пошел? Вчера ж сидел ровно и не тявкал.

– С адвокатом пообщался. После и пошел. Верка в больнице, на протокол не допрошена, стало быть, пока не свидетель. Экспертиза, что из этого ствола Салтыкова пришили, еще не готова. Что предъявлять-то? Хочешь, иди к прокурору сам, пообщайся…

Виригин грустно переглянулся с Федоровичем. Тот усмехнулся и вернулся к пото-жировым выделениям. Все всё понимали без сурдоперевода. Чисто-конкретно. В очередной раз сработал жизненно важный принцип «А оно мне надо?» Надо прокурору брать на себя риск и подписывать санкцию на арест по такому скандальном делу? «Нет уж, господа, я до пенсии хочу спокойно досидеть. Вот соберете железные улики, тогда и приходите за санкцией. Дам».

А может, здесь замешан и другой принцип… Тонкий намек сверху или сбоку. Этого – отпустить. Очень просим. За ценой не постоим. А в случае отказа имейте в виду, что жизнь дается один раз. То-то дело оставили в районной прокуратуре… С районным прокурором гораздо легче общаться, нежели с городским.

Вот и уплыли улики… И Орешкину так спокойней, потому он перед прокурором и не рвал рубаху на груди. Тихо зашел, тихо доложил, тихо согласился и тихо вышел.

Возникла пауза, каждый думал о диалектике.

– Жалко, – тонко подметил Орешкин.

– Жалко у пчелки, пчелка на елке… Виригин лихорадочно соображал, что предпринять. Завтра в три у Вентилятора истекает трехдневный срок. Сейчас шесть вечера. Звонить начальству и жаловаться на прокурора глупо, прокурор независим и может послать подальше даже министра внутренних дел. А если дана установка «на свободу с чистой совестью», то и подавно пустое дело. В системе можно рассчитывать только на свои силы, если они, конечно, остались.

…Так, Верку сегодня же допросим, хоть под наркозом, хоть под эфиром, а протокол пускай подписывает. Это Плахов сделает. Вентилятор… С ним еще потолковать, узнать, кто это на него психофизическое давление оказал. Прокурор… Здесь сложнее. Если есть команда-просьба, то даже десять протоколов и чистосердечных признаний не помогут. Тьфу, может, лучше пойти водку квасить? Оно успокаивает.

– Сам-то что думаешь делать? – Илья посмотрел на Орешкина.

– Надо девку допросить, потом экспертизу дождаться…

– А потом Вентилятора вызвать по телефону из дома или из «Коробка». Он с такой радостью прибежит, аж вспотеет от усердия.

– Не, а что я-то могу? Я ж предлагаю, иди к прокурору, общайся!

– Я пойду, – неожиданно вызвался Федорович, бросив в стол заключение экспертов. – Давай дело. Есть у меня что ему сказать. Мне, бляха, за державу обидно… Я у этих говнюков никогда задницу не лизал и не собираюсь.

Чью задницу имел в виду Федорович, Виригин уточнять не стал.

– Давай, Федорович, попробуй, мы помолимся за тебя. Если что – бутылка как с куста.

Старый следователь вылез из-за стола, подошел к шкафу, открыл рассохшиеся створки, извлек «малек», закупоренный свернутой бумажкой, стакан, засохшую луковицу.

– Обойдусь… Адвокаты, они, конечно, ушлые, особливо если за деньги. Будьте здоровы.

Хлопнув одним махом стаканчик, Федорович закусил луковкой, убрал инвентарь в шкаф, после чего сунулся в сейф и достал тонкую папочку. Присоединив ее к делу, громко икнул, сунул в карман полинявшего пиджака пачку папирос и вышел из кабинета.

Виригин в предвкушении праздника потер руки, он почему-то не сомневался, что Федорович доведет дело до ума. Сняв трубку телефона, он стал звонить Плахову. Ни фига! За так бить по шарам старшего оперуполномоченного еще никому не позволялось!

* * *

– Можно, Анатолий Львович?

– Да, Иван Федорович, пожалуйста. Что по изнасилованию?

– Нормально все. Сама дала.

– Ну и славно. Это сразу чувствовалось. Сучка не захочет… Прекращайте дело.

– Да это со слов подозреваемого сама дала. А по жизни-то не сама. Стремно в подвале самой давать да со связанными руками. Мазохистка, что ли?

– Вот как? Хм… Оставьте-ка мне дело, я повнимательнее изучу.

Районный прокурор достал из висящего на спинке стула пиджака носовой платок и вытер вспотевший лоб.

– Жарковато сегодня. К дождю.

Аркадий Львович занимал свое кресло с полгода, после смещения предыдущего прокурора, который пошел на повышение. До этого Аркадий Львович, как водится, был замом, а еще раньше – следователем. Он увлекался поэзией и любил подекламировать позднего Шарля Бодлера.

– Я, Толь, вот что заглянул, – размеренно начал Иван Федорович, перекатывая между пальцами папиросу. – Ты чего санкцию на этого мокрушника не даешь?

– На которого? – удивленно-непонимающе спросил прокурор.