— Оказывается, от своего прошлого можно убежать, — мягко говорит она.

— А сейчас сможешь? — Я не могу удержаться от того, чтобы не вздернуть бровь. Идея бежать от своего прошлого мне чужда. В Братве твое прошлое — это твоя личность, оно в крови, которую ты проливаешь, и в шрамах, вытравленных на твоей коже.

Она деликатно покачала головой.

— Пока нет.

Мысль о том, что она уйдет, заберет ребенка и отойдет от этой жизни, в которую мы ее втянули, грызет меня. Я не могу этого вынести. От одной только мысли об этом у меня в груди щемит. Но в глубине души шепчет суровая, непреклонная истина: это может быть самым безопасным вариантом для нее. Этот мир, мой мир, не место для невинности, для чего-то столь же чистого, как новая жизнь, которую она вынашивает. Каждый день — это игра со смертью, каждое решение — танец с опасностью. Могу ли я с чистой совестью привязать ее к этому существованию?

Я протягиваю руку и беру ее за плечо, чтобы убедиться, что привлек ее внимание.

— Никто больше не причинит тебе вреда. Пока я дышу, никто.

Ее остекленевшие глаза метнулись к моим, пораженные силой моего заявления. Но она должна понять. Она должна знать, как далеко я готов зайти ради нее.

— Может, у меня и есть кровь на руках, милая, но я, черт возьми, пролью реки, если это будет означать твою безопасность.

Я отпускаю ее и откидываюсь на спинку кресла. Я достаю сигарету и чиркаю зажигалкой, глубоко вдыхая дым. Никотин ни черта не делает, чтобы успокоить бурю внутри меня. Теперь это может сделать она и только она.

Ухмылка не сходит с моих губ, когда она заметно борется между страхом и очарованием. Боже, ее невинность опьяняет. Кайф, который топит меня во тьме и свете одновременно.

Я знаю, что не все услышал, но это должен был быть вечер веселья, а он превратился в нечто более серьезное. Я пытаюсь сменить тон и пошутить. Ее смех — все, что мне нужно, чтобы понять, что у нас все хорошо, и у нее все хорошо. Мы засиделись за виски для меня, за лимонадом для нее, но пора уходить.

Воздух снаружи ресторана обдает нас холодом и резкими запахами, что составляет разительный контраст с теплом, которое мы оставляем позади. София рядом со мной, ее смех еще не утих, как вдруг она спотыкается.

— Черт, София, что случилось? — Мой голос, резкий от беспокойства, прорезает ночь.

— Я… я в порядке, — задыхается она, но ее голос не убеждает. Ее шаги снова замедляются, на этот раз более отчетливо, и я мгновенно оказываюсь рядом с ней, обнимая ее за талию.

Но это бесполезно. Она падает, ее тело поддается, и я едва успеваю подхватить ее, прежде чем она падает на землю.

— Нет, нет, нет, — бормочу я с паникой в голосе, осторожно опуская ее на тротуар. Ее кожа бледная, слишком бледная, а на лбу выступили капельки пота, которых раньше не было. — По-твоему, это выглядит нормально? — Я не могу сдержать разочарования в своем голосе, но оно рождается от страха, а не от гнева.

Она пытается ответить, слабая попытка заверить, которая переходит в гримасу боли.

— Черт возьми, София, — ругаюсь я под нос, подхватывая ее на руки. Она легкая, слишком легкая, ее тело дрожит, прижимаясь к моему. Каждый мой инстинкт кричит, что это плохо, очень плохо. Пока я несу ее обратно к машине, мои мысли мечутся. Что, если это ребенок? Что, если я потеряю их обоих? Эта мысль — удар в самое нутро, и у меня перехватывает дыхание от ужаса.

С Софией на руках я бросаюсь через дорогу к своей припаркованной машине — черному Мерседесу, который так же смертельно тих, как и быстр. Быстро усадив ее на заднее сиденье, я пересаживаюсь на водительское место, и костяшки пальцев белеют на рулевом колесе.

— Черт, — прорычал я себе под нос. Сердце стучит о грудную клетку, как загнанный в клетку зверь, отчаянный, бешеный. Вид ее боли вызвал уродливую пульсацию в моем мире, пробив фанеру контроля, которую я всегда стараюсь поддерживать.

Я с безжалостной точностью проношусь сквозь пробки, направляясь к ближайшей больнице. Каждый тик часов кажется вечностью, каждый светофор — пыточным устройством. Я скрежещу зубами так сильно, что кажется, будто они могут разлететься на куски.

К черту всех, кто осмелится встать у меня на пути.

Я смотрю на нее через зеркало заднего вида: она бледна и гримасничает от каждого толчка машины. В моем нутре завязывается узел из гнева и страха из-за ее уязвимости. Никто не должен иметь такую власть надо мной — над нами.

Сделав глубокий вдох, я напоминаю себе, что ради нее нужно сохранять спокойствие.

— Мы почти на месте, — говорю я по-русски. Мой взгляд ненадолго встречается с ее взглядом, после чего он снова переключается на дорогу. Черт возьми, мне нужно держать себя в руках.

Наконец подъехав к больнице, я наполовину паркуюсь, наполовину бросаю машину на свободное место, а затем открываю заднюю дверь и снова поднимаю Софию на руки.

— Убирайтесь с нашего гребаного пути, — рычу я на всех, кто осмеливается нас тормозить, пока мы врываемся в двери больницы. Внутри, после напряженного ожидания, когда в голове прокручиваются самые худшие сценарии, доктор наконец сообщает нам новости.

— Это пищевое отравление, — говорит он, и я едва могу поверить своим ушам. Облегчение захлестывает меня с такой силой, что мне приходится прислониться к стене. Вся эта паника из-за пищевого отравления. Я думал… Нет, я даже не хочу думать о том, что могло произойти.

София, лежащая на больничной койке, смотрит на меня, на ее губах играет слабая улыбка, несмотря на пережитое испытание.

— Вот видишь, я же говорила тебе, что беспокоиться не о чем.

Я позвонил Максиму и Виктору. Когда они вошли в комнату с озабоченными лицами, София удивленно подняла голову.

— Что все вы здесь делаете? — Спрашивает она, на ее губах играет слабая улыбка, несмотря на явный дискомфорт.

Наконец я говорю.

— У нее