Сева не любил вокзалы больше всех иных мест. В железнодорожном запахе воплотился спертый дух беззакония. Так пахнет большая дорога, на которую страшно выходить. Как спокойно было выезжать из Ростова – сел на троллейбус, как обыватель, – и незаметно скрылся из виду. А человек, ступивший на вокзал, как будто торжественно заявляет всей скопившейся тут толпе, что он, такой-то такой-то, намерен прямо сейчас совершить поступок, меняющий его жизнь. Это опасный жест, возмутительный в ситуации всеобщей униженности. Особенно показательны провинциальные пустые вокзалы: заходишь – и чувствуешь на себе сразу несколько мутных взглядов. Слышно, как зудит муха – и звук твоих шагов. Но по залу уже прошел импульс: внимание волкам, приготовиться, в зоне видимости барашек, возомнивший себя кем-то более существенным. Взгляд сразу фиксирует тех, за кем будешь краем глаза следить. Ой, ктой-то у нас хочет кардинальных перемен? Комуй-то у нас захотелось красивой жизни? Кто у нас решил, что он такой самостоятельный и умный? Эта тюремная интонация и без вокзалов сидела почти в каждом. Домашние дети, вчерашние советские педагоги, чиновники, успешные бизнесмены и простые работяги – из уст любого можно было услышать пришедшую из блатного мира фразу «Не верь, не бойся, не проси». Слов как будто никто и не понимал, настолько подкупающе убедительным был сам жест. Думать так – значит, показывать, что ты не наивен, что ты не дашь себя одурачить. А Сева слышал другое: «Нет ничего, чему бы я поверил; нет никого, кому бы я поверил; нет никого, от кого бы я зависел; нет никого, кого бы я пощадил». Нужно было как-то специально вдуматься, чтобы ужаснуться этому. При этом Сева чувствовал, что он сам уже невольно сформирован этой психологией.

Подошла электричка. Сева расположился у окна, лицом к трем женщинам с цветными сумками и вылезающими в проход граблями, острия которых были замотаны в платок. Он вынул из сумки пластиковую бутылку и отхлебнул тепловатой воды.

В нем еще витали пары алкоголя. А дух, казалось, готов оставить его. У Севы было явственное ощущение, что он – полый, что кожа его, подобно кожуре, сморщена и повешена на спинку скамейки. Когда на остановке двери электрички открывались, казалось, порыв ветра залетает в его нутро и шевелит занавеску.

Дорога впереди казалась такой длинной, что даже малой своей частью не принималась душой, не переваривалась ею. Дорога лезла в глаза. Бедная внутренность набивалась неживой материей, которая стояла колом. Даже удивительно, что, несмотря на крайнее опустошение, оставалась какая-то точка, в которую продолжают стекаться данные из собственных открытых глаз. Это не так мало. Полного развеществления не происходит, даже не пытайся. Хотя искушение велико. Как было бы покойно пойти в туман и раствориться в нем. В этом была бы какая-то логика – была бы какая-то связь между состоянием духа и существованием. Разве человек, умирающий от любви, не должен, не обязан умирать? Если силы покидают настолько, что ни одной надежды ум не в силах удержать, – разве не должен в таком случае прекратиться ток жизни? Это именно что логично.

Но абсурд в том, что существование продолжается. Изможденный молодой человек, привалившийся к окну электрички, приоткрывает глаза – и жизнь пошла-поехала. Аж плакать хочется от несправедливости, оттого, что жизнь не хочет тебя слушать, плевать хотела на твои переживания. Не бывает такого дна, коснувшись которого человек перестает существовать. Родничок все равно бьется, гляделки – блестят, готовые смотреть, принимать, открываться навстречу чему попало. Какое унижение романтического духа!

Электричка никак не могла вырваться из Москвы, тянулось предместье, похожее на все малые города страны разом. Вереницы гаражей, автомоек, частный сектор, промышленные здания – пространство, к которому неприменимо слово «архитектура». Но в этой бесформенности сейчас было что-то глубоко родное, одноприродное.

Это так странно, что у человека есть лицо. Что он определен в какой-либо форме губ и носа, что они его – выражают. Человек должен был бы выглядеть иначе. В виде высокого холмика угольных шлаков с вращающимися глазами на одном из склонов. Была такая детская программа, в которой одна из ключевых героинь – Куча Мусора. К ней приходили, с ней разговаривали. Это очень правильно, это очень правдоподобный образ человека. А то, как я выгляжу в зеркале, это очень неправдоподобно. А люди верят.

Господи, куда я еду? Что еще за Петербург такой? Где это? Зачем это? Зачем это мне?.. Я – плоть от плоти этой земли, я – грязь, из которой уставились два глаза, светящие белками. Безликий, невидимый свидетель бесформенного существования, похожего на небытие. Я истощен. Истощен, невозделан, неокультурен, в меня ничего не посажено, во мне ничего не растет. В моем мраке передвигаются какие-то безликие существа. Возможно, где-то во мне совершаются примитивные формы жизни, какое-то копошение. Интересно, они там, в темноте, как думают: есть Бог или нет? Странный вопрос в бесплодных землях. И странное слово – «Петербург»… Имя среди неимен – среди камней, трещин в земле, дымящихся торфяников, угольных отвалов, темных бесхозных бревен, щебня у дороги.

А я при этом, заметим, среди людей. У них тяпки. Они освободят свои орудия от косынок и начнут тяпать, придавать форму, закладывать мне в сердце семена, лить в мое бездонное нутро свою последнюю влагу, отказывая в ней своим детям. Они верят в меня. Верят, что я все верну. Что я буду щедр и милостив. Они всегда недовольны, но им достаточно того, что я им даю. Они смиренны. Я даю им так мало. Я – истощен, во мне гуляет ветер. Им достаточно. Они недовольны, но не мной. Если бы они еще и мной были недовольны, то у них бы ничего не осталось.

Эй, люди с тяпками, я не от мира сего, не от мира вашего, от земли, не от сохи. Вы с лицами, а я без лица, куча мусора, родной чернозем. Я не вижу далеко. Как так случилось, что я хожу? Не знаю. Это странно. Выходил какой-то другой человек. В Твери сойдет другой человек. В Петербург войдет другой человек. В лесу будет спать другой человек. Я не могу сказать, кто вернется. Надо двигаться. Форма приобретается в пути. Про жизнь гравия я уже все знаю. Как иногда комфортно отвернуться к стенке, полежать тридцать лет на печи, сделать паузу лет на сто, поторчать брошенным терриконом, поспать еще немножко. «Мама, ну можно я еще немножко полежу?» – «Ну полежи, сынок». И прикрыть глаза еще на эпоху. В самом деле – а что изменится? Почему сейчас? Чего ты встал? Кто требует? Люди недовольны, но им достаточно.

Им достаточно, а я жажду. Еще отхлебнул из бутылки. Какой, можно подумать, героизм – жаждать. Как будто руками, обламывающимися ногтями многие годы проводить раскопки древней цивилизации. Нет, тут другое. Человек, знающий, куда он идет, проходит весь этот мир насквозь, не задерживаясь – как нож масло. Все происходит очень быстро. За один день тысячу сто километров – это каково? Мир заканчивается очень быстро, к бабке не ходи. А потом полагается заглянуть в то никуда, задержаться в коем мысли можно, зрачку – нельзя.

Он сидит мокрый после соития и поначалу не понимает, что она делает.

Она слизывает его пот.

Широким жадным языком она скользит по его груди.

Заходит сзади, лижет его спину.