— Славная песня, боярин, — громко сказал Всеволод и посмотрел на епископа.

Владыка Феодул сидел ни жив ни мёртв, и лицо у него было белее беленой стены. В трапезной стояла такая тишина, что было слышно, как потрескивают дрова в печи.

— И намёк я понял, — ровным голосом продолжал великий князь. — Владимирцы — вороньё, а Ростов — сокол. В одном твоя песня лжива: не отрастить ясну соколу крылья, не подняться ему выше прежнего. А станешь, боярин, народ мутить — велю урезать нос и язык. Теперь же ступай домой и крепко подумай над моими словами.

Гром не грянул. По трапезной пронёсся вздох облегчения. Данислав Добрынич вышел, не проронив ни звука.

Всеволод проводил боярина взглядом и подумал: «Дурную траву полоть — так уж с корнем бы рвать. Да пока у меня руки коротки. Ладно, потерпим, а там я вас по одной половице заставлю ходить и на другую оглядываться».

* * *

Наутро во владычных палатах великий князь вершил суд и расправу. Первой разбиралась челобитная смердов из села Борки. От их имени держал речь древний замшелый дедок, одетый, как видно, с миру по нитке. Полушубок на нём был явно с чужого плеча, да и носки новых валяных сапог загибались, как у лыж.

Стоя на коленях, старик стукался лбом об пол и поначалу не мог вымолвить ни слова.

— Хватит бить поклоны, — сказал ему Всеволод. — Небось не перед иконой. Какая у тебя нужда?

— Ох, милостивец ты наш, — заторопился выборный. — Заступись за нас, убогих. Моченьки и терпежу больше нету, хоть в прорубь полезай. Без ножа он нас режет, свет белый не мил.

— Ты про кого?

— Да про тиуна твоего, Фомку Зубца. Как наскочит со своею челядью, всё село голосит, чисто от половцев. Вон он стоит, лиходей наш, и глаза опустил.

Фома Зубец исподлобья посмотрел на челобитчика и сжал побелевшие губы.

— Прошлой осенью весь хлеб из сусеков выгреб, сам рукавицей последнее зёрнышко заметал. Вы, бает, враги нашему государю, ратью ходили против него, теперь-де вам и вышло наказание. А какие мы враги? Да и нешто своей охотой мы воевали-то? Вот уж весна на носу, а чем сеять? Голодной смертью помрём, кормилец, коли не велишь вернуть нам хоть семена. Ведь заболонь древесную жрём, ребятишки, почитай, все до единого богу душеньку отдали. Погляди-ка, князь, на моё брюхо, — старик распахнул полушубок, надетый на голое тело, и показал синюшный, вздутый живот. — То твоя рать землю нашу зорила, а нынче от тиунов стоном стонем. Пожалей, государь, век будем за тебя господа бога молить.

Старик заплакал. Всеволод перевёл тяжёлый взгляд на Зубца, и у того подкосились ноги.

— Не погуби, государь, грех попутал. Всё ворочу, всё и своё отдам, только помилуй!

— Усадьбу его отписать на моё имя, — глухо сказал Всеволод. — Хлеба смердам выдать столько, чтоб хватило до будущего урожая.

— А с Фомкой как быть? — угодливо спросил посадник.

— Продать в обельные холопы[56].

Зубец пополз было к ногам великого князя, но Всеволод брезгливо повёл рукой, и бывшего тиуна выволокли вон.

«Ежели дать потачку таким, как этот, то всё княжество в распыл пойдёт, — подумал Всеволод. — У худого хозяина и скотина сиротина, скотину тоже кормить надо...»

Среди всяких тяжб и дел одно попалось занятное. Медник Спиридон Ус обвинялся в колдовстве. Свидетелями выступали жители целого посада.

— Совсем нам, батюшка князь, житья не стало, — жалобным бабьим голосом говорил конопатый толстяк-бондарь. — Как ему не угодишь — он тебе тут же пакость подстроит. То у коровы вымя заговорит, то чёрной свиньёй обернётся и почнёт людей пугать...

— Сам ты боров, — вставил Спирька, красивый парень с нахальными серыми глазами. — Эвон брюхо-то наел.

— Ну, а тебя он чем обидел? — спросил Всеволод бондаря.

— Килу[57] привесил, князь-батюшка. Я за него дочерь свою не дал, он и осердился, — отвечал толстяк. — Но главное его колдовство в том, что ему, Спирьке-то, никакие замки не преграда. Скрозь стены проходит, нечистый дух! В кладовке ли, в клети что понравится, то и берёт. У старосты нашего недавно баранью тушу уволок, у Меланьи-кружевницы бочонок медовухи, три дни потом пьянёхонек ходил, все видели.

— Как же ты сквозь стены проникаешь? — спросил Всеволод Спирьку.

— Щели-то везде есть, государь, — весело оскалился парень. — Ежели я в свинью перекинуться могу, то уж мытом оборотиться для меня плёвое дело.

Всеволод кивнул, знаком подозвал Воибора и что-то зашептал ему на ухо. Воибор вышел, прихватив с собой двух дружинников. Вернулся он с большой связкой ключей.

— В доме у него нашли, на полатях, — сказал Воибор, встряхнув связку и передавая её Всеволоду. Обвинители стояли с разинутыми ртами.

— А ты и впрямь колдун, — обратился великий князь к Спирьке. — На диво тонкая работа. Сам ключи делал или помогал кто?

— Сам, государь.

— Почто же ты с такими руками красть начал?

— Из озорства, князь-батюшка. Скучно мне бывает иной раз, вот я и балуюсь. А что до колдовства, то всё это выдумки. — Спирька повернулся к бондарю: — Вот ты, Евсеич, про килу баял. А ведь нажил-то ты её, когда у тебя воз с сеном опрокинулся. Шутка ли — гружёные сани одному на полозья поставить!

— Какое ж ему наказанье выйдет, — хмуро полюбопытствовал Евсеич, — за ключи-то?

— Ты бондареву дочку любишь? — спросил Спирьку Всеволод, не слушая толстяка.

Спирька кивнул.

— А она тебя?

— И она, государь, жить без меня не может.

— Выпороть и женить, такова моя воля, — сказал великий князь. — А женится — переменится.

Глава 25

Побывав в самом дальнем своём уделе, в Белоозере, великий князь с дружиной возвращался домой.

В сумеречном небе играли сполохи, перебегая над бескрайней снежной равниной голубыми, багряными и синими высветами.

«Словно перья жар-птицы, — думал Всеволод, завернувшись до самых глаз в бобровую шубу, — или дамасский шёлк».

Последняя мысль потянула за собой другую, неприятную. Ещё в Белоозере великий князь получил весть, что поздней осенью, как только стали реки, на берега Оки и Волги приходили булгарские отряды и разорили много сёл до самого Мурома